В тихом омуте...
Шрифт:
Дан внимательно посмотрел на меня:
– Знаешь, я восхищаюсь тобой. Я действительно тобой восхищаюсь. Только в одном ты не права – такие вещи вполне реально увеличить при нынешнем уровне техники.
– Микеланджело Антониони, фильм “Блоу ап”, “Фотоувеличение”, – меланхолично сказала я. – Там один не в меру любопытный фотограф, типа меня, тоже пояснял нечто необычное… Если случайно обнаруженный труп может быть необычным. Вот только при сильном увеличении понять ничего конкретного невозможно. Черты расплываются и теряют резкость.
– Твой фотожурналист не занимался
– А дома нельзя? – В моем голосе прозвучали нотки ревнивой домохозяйки, я не хотела расставаться с Даном ни на миг.
– Для этого нужно специальное оборудование… Как думаешь, существуют еще кассеты, дублирующие эту?
– Если бы они существовали, Александра Анатольевича смели бы совсем другие люди, и поставили бы к стенке они, а вовсе не Дан Сикора, – рассудительно сказала я.
– Слушай, ты меня просто потрясаешь! – Дан поцеловал меня. – Тебе нужно работать в ФСБ, а не быть возлюбленной жалкого компьютерщика.
– Это ты-то жалкий?!
– Я-то, я-то, – Дан улыбнулся, почти так же, как на таиландской фотографии.
– Тебе понравился Таиланд? – вдруг спросила я.
– Таиланд? – Дан непонимающе смотрел на меня.
– Ну да, Таиланд, я видела фотографии, они на полке, под кувшином… А где еще ты был?
– Ну… Кое-где все-таки был.
– А вот я никогда не была за границей. Дан торжественно поднял руку:
– Обещаю показать тебе мир! Только покончим с этим грязным делом… А вообще Таиланд – забавная страна. Там даже у старух нищенок на паперти сотовые телефоны. И в то же время даже в пятизвездочных отелях нет сливных бачков, только тумбочки с водой, можешь себе представить?
– А Испания – забавная страна?
– Похожа на тебя – такая же страстная.
– А самая красивая?
– Самая красивая страна – это ты…..И он снова уехал, и я снова осталась одна. Но теперь, когда голова обрела относительную ясность, я вдруг подумала о том, что Дан уехал делать мою работу. И нести то, что было моим, и только моим крестом.
И тогда я решилась на то, на что не решилась бы никогда, если бы была чуть менее счастлива, чуть менее неодинока: я взяла дневник Нимотси и раскрыла на тех, последних, объятых ужасом страницах, в которых он уже знал всю правду, но ничего не мог изменить. И снова неровные, больные строчки запрыгали у меня в глазах – строчки, которые невозможно было разобрать.
Но сделать это было необходимо. Может быть, в них есть один из возможных ключей, может быть, эти отрывистые, ничего не значащие буквы-символы все-таки выстроятся в единую стройную картину.
Я включила настольную лампу и села за дневники Нимотси с твердым намерением не подниматься из-за стола, пока не прочту все. Но они по-прежнему были тайной за семью печатями. Искаженное чувством вины и наркотиками сознание Нимотси передало эту искажснность рукам. Тогда я решила действовать по-другому: нужно выписать весь рукописный алфавит Нимотси еще со времен первых записей, относящихся к Греции. А потом просто отследить деформацию,
Спустя несколько часов каторжной, до рези в глазах, работы я уже обладала страшным алфавитом последней записи Нимотси. И только тогда приступила к чтению последних страниц дневника.
Впрочем, узнала я немногое. А главным было только одно – в первый день съемки, к которому относилась запись, на виллу приехали двое – Александр Анатольевич и еще один, которого Шинкарев упорно именовал Боссом. И все, больше никаких имен. Да и имя самого Александра Анатольевича было написано невнятно, оно растеряло половину букв, и за ним тянулся слабый карандашный след, который показался мне кровавым… Нимотси писал сбивчиво, в его затуманенном героином мозгу оба – и Шинкарев, и этот неизвестный Босс – представали чудовищами, достойными снисходительного уважения. И здесь Нимотси остался верен себе – его ужас, изложенный на бумаге, а потому частично прожитый, был даже добродушным, отстраненным, как жизнеутверждающий финал черной комедии. Он просто отказывался верить в происходящее – или не поверил ему до конца.
Вот и все. И больше ничего.
Разбитая, раздавленная, я сидела за столом до тех пор, пока угрюмое московское утро без спросу не влезло в окно и не сделало бесполезным свет лампы.
…А теплые руки Дана не обняли меня за плечи.
– Как ты вошел? Я даже не слышала… – мертвым голосом сказала я.
– Просто открыл дверь ключом. А ты что делаешь?
– Я разбирала дневник Нимотси. Последнюю запись, которая относится ко дню съемки на кассете. Там был Шинкарев и еще один.
– Кто? – спросил Дан, грея в своих руках мои окоченевшие от ночного напряжения пальцы.
– Я не знаю… Шинкарев называл его Боссом. Они оба были в утро съемок. Приехали вдвоем из Афин, и даже кто-то из них поболтал с Нимотси, скорее всего – Шинкарев… Босс уехал со съемок один, а Александр Анатольевич остался. Проводил своего патрона и остался досматривать кино… Я не знаю, кто этот человек. Нимотси толком и не написал о нем… Нет, вру, написал, там было что-то похожее на леденящее душу восхищение. Кажется, Шинкарев представил Босса автором всей этой затеи и сказал, что в наше сумасшедшее время за этим бизнесом будущее. Особенно если учесть проблемы перенаселенности… Я больше не могу об этом…
– А ведь я тоже кое-что принес, – сказал Дан. – Кое-что любопытное.
Он вытащил дискету из кармана плаща, поболтал ею в воздухе, вставил в дисковод.
То, что я увидела на экране монитора, заставило меня забыть обо всем: это был стоп-кадр из кассеты – я хорошо помнила его, хотя видела только один раз: спортивный автомобиль, две фигурки – одна садится в машину, другая стоит рядом, почтительно придерживая дверцу.
Целая череда кадров, все время увеличивающих изображение, приблизила меня к двоим, стоявшим у машины.