В тисках Бастилии
Шрифт:
Мои нравственные муки достигли крайнего предела. Берье, чтобы хоть немного развлечь меня, обратился к средству, к которому он однажды уже прибегнул: он поместил вместе со мной молодого арестанта моих лет, бодрого, жизнерадостного, повинного в почти таком же преступлении, как и я, и тоже ставшего жертвой маркизы Помпадур. Он тоже послал ей письмо, но о другом: он писал ей о возмущении народа ее поведением и указывал путь, по которому ей надлежит следовать, если она хочет вернуть себе симпатии страны и сохранить доверие короля.
За этот совет фаворитке юноша (его звали Далегр) уже три года сидел в Бастилии, куда его тотчас же запрятала зазнавшаяся
Берье жалел Далегра, как и меня, — и теперь уже вдвоем мы неутомимо строчили ему нетерпеливые послания, умоляя его спасти нас от гибели Он в свою очередь нам отвечал, подробно описывая свои хлопоты и давая иногда пищу все еще окрылявшей нас надежде. Но вот однажды он принес нам ужасную весть: наша мучительница, которой надоели наши бесконечные жалобы и настойчивые просьбы нашего покровителя, поклялась, что ее мести не будет конца, и запретила раз навсегда напоминать ей о нас. Рассказывая нам об этом, Берье прибавил с удрученным видом, что только падение или смерть этой фурии прекратят наши страдания.
Мой товарищ был вне себя от горя, но на меня этот удар произвел обратное действие, возбудив мое мужество и энергию отчаяния. Нам оставались два выхода: смерть или бегство.
III
Для всякого человека, имевшего хотя бы слабое представление о Бастилии, о ее высокой и сложной ограде, об ее башнях, суровом режиме и невероятных мерах предосторожности, которые измышлял королевский деспотизм, чтобы как можно крепче держать там свои жертвы, — для всякого такого человека мысль о бегстве из этой каменной клетки показалась бы бредом больного или сумасшедшего. И все же я поступал вполне сознательно, я не был безумцем, когда обдумывал и разрабатывал такой план.
Нечего было и помышлять о том, чтобы уйти из Бастилии через ее ворота и двери: использовать их не было никакой физической возможности. Оставался только один путь — воздушный. В нашей камере находилась печь, труба которой выходила на крышу башни, но, как и все дымоходы Бастилии, она изобиловала внутри решетками и толстыми железными прутьями, сквозь которые с трудом пролезала рука. С другой стороны, даже пробравшись чудом на кровлю, мы увидели бы под своими ногами с высоты почти двухсот футов бездонный ров, перебраться через который было бы тоже делом далеко нелегким. Наконец нас было только двое, у нас не было ни инструментов, ни материала, и кроме того за нами неусыпно наблюдали и днем и ночью сторожа и часовые, расставленные так густо, что они напоминали обложившее город войско.
Но все эти препятствия и опасности меня не испугали, и однажды утром я сказал о своем проекте моему товарищу по камере. Он подумал, что я помешался, и, ничего не ответив, снова погрузился в свое обычное оцепенение. Я понял, что осуществлять задуманное мною предприятие придется мне одному. Я начал перебирать в уме все, что я должен буду проделать и раздобыть для бегства из Бастилии: прежде всего — пролезть сквозь дымовую трубу, постепенно преодолевая все устроенные в ней барьеры и преграды; затем, чтобы спуститься с крыши в ров, — соорудить лестницу не менее восьмидесяти футов длиной и еще одну, деревянную, чтобы выбраться из крепостного рва; потом, если я достану необходимый для обеих лестниц материал, тщательно его скрывать и наконец работать совершенно без шума, обманывая в течение нескольких месяцев глаза и уши целой толпы тюремщиков.
Я
Пытаясь объяснить себе это явление, я допустил, что нижняя камера могла иметь двойной потолок с более или менее значительным промежутком между обоими его настилами. Но надо было найти способ проверить это обстоятельство. Через несколько дней мне это удалось.
В Бастилии была часовня, где ежедневно служили мессу, а в воскресенье — целых три. Попасть туда было однако нелегко, ибо тюремное начальство разрешало молиться богу лишь очень немногим заключенным, находившимся на особом положении. Благодаря Берье я и Далегр были в числе этих привилегированных арестантов, как и наш сосед из камеры № 9, — той самой, что находились под нами.
Я решил, воспользовавшись моментом, когда заключенный № 9 еще не успеет по окончании богослужения вернуться к себе, заглянуть в его помещение. Я научил Далегра, как мне помочь в этом деле: он должен был завернуть в носовой платок свой жестяной стакан для питья, затем, дойдя до второго этажа, высморкаться с таким расчетом, чтобы посудина покатилась вниз по лестнице, и, выругав себя за неосторожность, попросить сопровождавшего нас сторожа (которого звали Дарагон) ее поднять.
Весь этот маневр был выполнен блестяще. Пока Дарагон бегал вниз за упавшим стаканом, я быстро поднялся в камеру № 9, отодвинул задвижку двери и, прикинув высоту потолка, заметил, что она не превышала десяти с половиной футов; затем я снова запер дверь и, пройдя от этой камеры до нашей, насчитал тридцать две ступени; быстро измерив одну из них и произведя необходимый подсчет, я определил, что между полом нашего помещения и потолком нижней камеры был промежуток в пять с половиной футов. Заполнить его камнями или деревом быдло невозможно, потому что вес этой массы был бы слишком велик. Отсюда я заключил, что там был «барабан», т. е. пустое пространство в четыре фута между верхним полом и нижним.
Через несколько минут мы уже были «дома».
Я бросился к Далегру на шею и, опьянев от радости и надежды, крепко его поцеловал.
— Мой друг, — сказал я ему, — терпи и мужайся: мы спасены!..
И я быстро изложил ему свои соображения и наблюдения.
— У нас есть место, куда прятать наши веревки и материалы, — продолжал я. — А это самое главное. Мы спасены!..
— Как, — возразил Далегр, — ты все еще носишься с твоими бреднями? Веревки, материалы… да где они? Откуда ты их возьмешь?
— Веревок у нас больше, чем нужно: вот тут, — я указал на свой чемодан, — их больше тысячи футов.
Я говорил с жаром и возбуждением.
— Друг мой, — снова начал Далегр, — приди в себя и успокой твое расстроенное воображение. Ты уверяешь меня, что в твоем чемодане больше тысячи футов веревок. Но ведь я знаю, что там лежит: там нет ни куска веревки!
— Да что ты! — воскликнул я. — А мое белье? А дюжина рубах? А чулки? А полотенца? Разве все это нельзя превратить в веревки?