В той стране
Шрифт:
Надо завтра поехать, проведать. Конечно, расстройство будет, слезы стариковские, но проехать мимо нельзя. Сколько лет знались, и даже родня какая-то дальняя, кажется, по матери. Заехать надо.
И о другом думалось, об этом доме, где он гостил сейчас. Теперь с ним порвется нить. Все. Сколько было и было: детство, юность и молодость, и в зрелые годы сходились все ближе, дорожили друг другом, казалось, теперь до конца. Порвалось… Конечно, порвалось. Не глядя в глаза друг другу, как жить? Зачем так… Ясно, что порвалось.
Ночью снилось Лунякину детство: мальчишеские годы, купание в речке, костры на берегу – все беззаботное, доброе, но сон был тревожен. И проснулся он будто от испуга.
Утром разговаривали мало. Хозяин торопился, а жена его и вовсе чуть свет убежала на работу. Девочка, хозяйская дочка, с утра гляделась нездоровой. Может, и вправду она немного хворала, а может, просто росла, тянулась.
– Ты собралась? – спросил ее Лунякин.
– Может, не надо, – вступил в разговор хозяин. – Начнется там…
– Брось… – остановил его Лунякин, все понимая. – Мы ж не совсем глупые. Пусть дите отдохнет. У нас сейчас хорошо. Весна… – сказал он протяжно и улыбнулся, потому что увиделся ему хутор, утренние дымы над хатами, поля, рдяные и сизые талые займища – все разом. – Поехали!
Место, где размещался дом ветеранов войны и госпиталь, Лунякин знал и потому доехал не спрашивая. Девочка, прикорнувшая на переднем сиденье, все поняла лишь в последнюю минуту, когда подрулили к месту и Лунякин стал набирать в целлофановый пакет мандаринов, пряников, яблок, конфет – того да другого из купленных для хутора гостинцев. Пакет уже был полон, когда под руку попалась последняя забытая репка, из тех, что он привез в город. Лунякин посмотрел на нее, усмехнулся и положил на самый верх.
– Пойдем, – позвал он девочку.
Та помедлила, но вышла из машины.
– Он плачет, – сказала она, потупясь. – Как приходят к нему, плачет.
– Годы… – вздыхая, объяснил Лунякин. – Старые люди что малые дети. Так уж устроено. Жизнь…
Это объяснение девочка будто приняла и пошла рядом с Лунякиным, подстраиваясь под его широкий шаг. В пустынном вестибюле они надели халаты. Коридоры были по-утреннему тихи и безлюдны.
Постучав в комнату и войдя в нее, Лунякин тотчас вспомнил свое вчерашнее видение: сирый больничный покой, казенное одеяло. Здесь, в яви, все было по-иному, яркие шторы, голубое покрывало.
Дед лежал, устремив глаза в потолок, и к вошедшим не повернулся.
– Дедуня? – позвал его Лунякин. – Гостей не ждешь?
Старика словно подбросило. Он сел в кровати.
– Вылеживаешься… – шутливо попенял Лунякин. – Как тут поднимешь с вами сельское хозяйство… Прежде все деды работали до упору: на бахчах, в садах сторожевали, арбы делали, сани, колеса, бочки. А теперь – у всех пенсии. Вот вы и залегли.
– Лежим… – оправдывался дед. – Привыкаем к могилкам.
На второй кровати, отвернувшись
– Не разбудим? – покосился на него Лунякин.
– Его колом не подымешь, – ответил дед. – Денно и нощно спит. Не то живой, не то уж помер неделю назад.
Старик, еще не поверив в происходящее, смотрел на Лунякина и правнучку удивленно. Гостинцы, которые ему подали, он, не глядя, поставил рядом и вдруг насторожился, принюхался.
– Мандарины… – догадался Лунякин. – Покушай. Я тоже оскоромился. – И подал оранжевый мягкий плод.
Но старик, отложив мандарин, потянулся и жадно понюхал большую руку Лунякина, рукав его пиджака, лицом припадая к одежде.
– Хутор… Хутором пахнет… – проговорил он.
– А-а… – засмеялся Лунякин. – Скотиной провонял, креолином, он вонючий.
Старик явственно слышал, чуял, как пробивается, точно ключ живой, через запахи – больничный, мандариновый, табачный и прочие, – пробивается и веет в лицо родного хутора дух: скотье тепло, печной дым, пахучий навоз, земля весенняя, слежалое сено – а все вместе родины дух.
Лунякин подал репку, сказал:
– Вот тебе тогда. Это уж наше…
Старик принял ее, поглядел и заплакал.
Все вчерашнее, о чем думалось, что ночью грезилось, снилось, – все разом вдруг поднялось в Лунякине, и все ему стало ясно: забирать надо деда, забирать – и никаких. Большой ладонью он стер стариковские слезы и сказал:
– Не плачь. Не плачь, дедуня. Все заживет. Поехали-ка домой. Домой… Там весна, оживеешь.
Он поднял старика, почуяв тяжесть еще не усохшего тела. Поднял и понес на выход, к машине.
Девочка шла рядом.
Суббота – свободный день
Мать померла среди зимы. Схоронили ее, и теперь хата стояла пустая. Иван был младшим у матери, но, похоже, самым близким. Старшие рано ушли, поразъехались, а он дольше других в родительском доме жил. Сначала отец умер, потом Иван женился, дочка первая родилась – все возле матери. Потом молодым квартиру дали, а мать осталась в своем дому. Там и довела свой век.
Схоронили ее в начале января, помянули и стали жить дальше. Иван, как всегда, чуть свет на работу уходил, вечером глядел телевизор, потом – спать. Прошел день, другой, третий, подступила суббота.
Еще с вечера, в колготе, по привычке, стукнуло в голову: «Не забыть завтра к матери, воды набрать. – Стукнуло и тут же облило душу горьким: – Какая вода…»
При жизни, по зиме, каждую субботу ходил Иван к матери воду качать. Колонка была во дворе, скважина. Летом – никаких забот, нажми кнопку – полилось. Зимой все по-иному: заливай теплой водой, да качай, да поглядывай, как бы чего, – в общем, не стариковское дело. Иван каждую субботу ходил к матери, на неделю воды набирал. Уже в привычку вошло.