В той стране
Шрифт:
Деда увезли с хутора прошлой осенью, еще по теплу. Получилось все как-то быстро: приехали, забрали, дом удачно продали. Хороший был у старика дом, и глядели за ним хорошо, бабка рук не жалела. Весной старая умерла, остался дед сиротой. Лишь внук в городе да еще племянник. Туда его и забрали.
– Ты вот съездишь, поглядишь и поймешь, – рассказывал хозяин. – Туда абы кого не берут. Через обком устраивал. Дед туда с охотою. Сначала в госпитале лежал, подлечивался. Ему там понравилось. Вокруг такие же старики. Есть с кем поговорить, не скучно. А возможность
– О-хо-хо… – негромко сказал гость. – Дед, дед… Живем, живем…
И на лице его появилась, совсем некстати, улыбка. Глядел он в сторону, в окно, где остывало вечернее небо.
– Помнишь, на пасеке у него жили? – вдруг спросил он хозяина.
Давно то было, в годы мальчишеские, но вспомнилось ясно: опушка займищного леса, голубые ульи, гудение пчел, медогонка… вперемежку ручку ее крутили, и тягучая медовая струя, светлая в солнце, лилась и лилась. И дед, припадая на калеченую ногу, суетился рядом.
Хозяин заварил свежего чаю, гостю налил и себе, хлебнул пахучего пития и сказал, поднимая глаза на Лунякина:
– Я чувствую, ты сейчас на меня грешишь. Понимаю… Мол, дед тебе столько помогал, вместо матери-отца остался. Да, помогал. Много помог. Спасибо ему. Но я-то хочу как лучше. Тоже по-хорошему.
– Для кого лучше?
– Как для кого? Для деда. Ему спокойнее: уход, врачи, ровесники вокруг. Поговорят, потолкуют. Веселей идет жизнь. А здесь он в четырех стенах, один да один. Лишь вечером собираемся. Ему и поесть по-человечески никто не подаст. И с ногой у него совсем плохо стало. В туалет и то… Пока дошкандыляет… Глядишь, обсикается. А там лучше.
– Лучше-то, может, и лучше, – задумчиво сказал Лунякин. – Но зачем вы его сюда тянули? Старушку эту прогнали. Они б, может, жили и жили…
– Кто ее прогонял, она сама ушла.
– Рассказывай… – усмехнулся Лунякин. – Твоя ж на нее шумела. «Уходи! Ты – чужая! – передразнил он. – Хочешь завладать!»
– Но это же правда, – вступился за жену хозяин. – Она и хотела захватить все. Бабаня умерла, и она сразу подлезла. Любовь… В такие-то годы… На пенсию дедову она польстилась да на хату. Вот и все.
После смерти жены к деду приклонилась тоже одинокая пожилая женщина. Сначала приходила сварить да постирать, а он в ее хозяйстве помогал топором да молотком. Потом она вовсе к нему перешла. Но ненадолго. Приехал из города внук с женою и поломали все.
– А сейчас лучше вышло? – спросил Лунякин. – Бабку прогнали. Хату продали… Пять тысяч несчастных…
– Ты чего же хочешь сказать, что мы из-за этих денег деда и забрали?
– Нет, этого я не говорю. Тут, как говорится, бог вам судья. Но деда мне жалко. И конечно, это я прямо скажу, ты не обижайся, раз уж забрали его, и бабку прогнали, и хату продали, то надо было до конца и докормить. Уж коли с места тронули.
– А я тебе еще раз говорю, – начал сердиться хозяин. – Ему там лучше. Там уход, врачи. А здесь – один да один. И некому за ним приглядеть. Он ходить стал совсем плохо. В туалет не дойдет… По коридору –
– Ну и подтерли бы, какая беда… Сам-то каким был? Не помнишь? Бабка матрацы сушить не успевала.
Давно то было, грех детский, но хозяин, вспомнив, покраснел, проговорил, оправдываясь:
– Это болезнь детская.
– Правильно, детская. А это – стариковская. И ты уж, бога ради, никому не жалься, что он, мол, на пол насикал, – сказал Лунякин, поморщившись. – Не говори, не позорься. Люди и не таких стариков держат. Бабу Ксеню помнишь? Калимановы, у школы живут… Она напоследок вовсе из ума выжила. Огород зорит, в доме бедокурит. Поджигала. Тетка Фаина плакала, но держала ее до конца. А Малешкиных дед… Тот вовсе… Старые – они не лучше малых…
– Ты сравнил… – усмехнулся хозяин. – То хутор, он хутор и есть. Там Колю Хабу держат и Настю Сластуху, – вспомнил он хуторских дурачков.
– А чего ж… – сказал гость. – И Коля, и Настя на месте. Живут…
– Конечно, с родителями… – объяснил хозяин. – Какие ни есть, а родные отец-мать… Своего дитя. А дед, если честно говорить, он кому, он мне лишь родня. А для дочки и для жены кто он? В гости несколько раз приезжали. Вот и все. Они к нему и не привыкли. Словно чужой человек. И он это чуял. Ему тоже несладко, будто у чужих…
– Тогда уж ты виноват, – определил Лунякин. – Так поставил. Дед… Дед – и чужой. А у Коли Хабы, между прочим, мать его, тетка Татьяна, померла. И Колю Василий забрал, брат его. А Василия жинка она тоже косоротится. Так Василий сам и в бане Колю моет, а то и стирает… В общем, глядит. Вот так…
Лунякину захотелось закурить. Но не здесь, в тесной кухне, а на воле. Да и чего было пустое толочь.
– Давай ложиться, – сказал он. – Подниматься завтра рано, дорога.
Ему постелено было в отдельной комнате, на широком диване. После ванной он не улегся сразу, а вышел на балкон.
Ночной город лежал во тьме и огнях. А виделся снова дед и почему-то опять на узкой кровати, под серым одеялом, словно покойник уже. Но глаза открытые, живые, глядят в потолок. О чем-то думает. Боже мой…
Потом, через тьму и долгие километры, увиделись свои старики. Теперь, издали, он так жалел их, даже сердце щемило. И не в чем было себя особо упрекать. Но все же… Жизнь, суета, спешка, дурная работа – все некогда. А они – уже неторопкие. Чего? Да почему? Да не слышу… Иной раз и… сейчас вспоминать горько.
Как быстро время-то прошло… Вроде недавно еще босиком бегал. Отец с матерью дотемна в поле. «Бабаня, вареничков с вишнею…» – «И-и, вишенный… Когда их лепить. Тут делов…» Но лепит. «Дедуня…»
Бабаня… Дедуня… Мамка да батя… Как незаметно время ушло… Как быстро вы постарели… Теперь уж сам отец, а там, глядишь, и дед. И все.
Издали, с городского балкона, словно с высокой горы, виделся хутор – и вся жизнь как на ладони.
И будто особой вины перед своими не чуял, но думалось не больно сладкое. Сначала о хуторе, о своих, потом снова больничные стены привиделись, одеялко казенное, дед под ним.