В третью стражу
Шрифт:
— Итак? — Паша-инквизитор.
— Там была улица Бругстраат, и… Мост. Я подумала, это значит «Мостовая». И еще… я запомнила кондитерскую. Проходила мимо… открылась дверь, и на меня пахнуло теплом, ванилью, и еще кофе…,. Я хочу пить!
— Высокий, похож на немца. — Говорит Штейнбрюк.
— Я хочу пить!
— Высокий, похож на немца. — Равнодушно повторяет Штейнбрюк.
«Не сдавайся! «В Париже…» В Париже Эйфелева башня и… танго. В Париже…»
— Я хочу пить! Дайте, пожалуйста, воды!
— Высокий…
— Воды!
— Похож на
— Во… Я не сказала, что на немца. Может быть, скандинав, бельгиец… Воды?
— Волосы? — Слева, от окна.
— Дайте воды! Темно-русые.
— Может быть, каштановые? — гад из-за спины.
«Ну, ничего сволочь! Когда вам будут отбивать яйца в НКВД, вспомнишь этот день!»
— Я хочу пить.
— Вы не ответили на вопрос.
«Мразь троцкистская!»
— Нет, не каштановые. — Она сглатывает, но и слюны нет. — Темно-русые, волнистые… немного…. Подстрижен коротко… Дайте пить… — глас вопиющего в пустыне — безнадежно, ясно — не дадут. А комната уже не вращается — плывет. Медленно, тягуче, как балтийская волна. Тянется…
— Он был без шляпы?
— Ч…то?
— Он был без шляпы? — Пот заливает глаза, и в ушах гул, и непонятно уже, кто задает вопросы и откуда.
«Чудище стозевно, многолико… Но… Но в Париже… ОН… И танго… В Париже…»
— Нет, — трясет она головой. — Нет… Он был в шляпе… но когда мы зашли в кафе… В кафе… в кафе…
— Вы зашли в кафе, и он…
— Он ее снял.
— И вы увидели его прическу?
— Да.
— Где расположено это кафе?
— Не помню.
— Опишите место. Как выглядит кафе? Что напротив? Что рядом?
«Боже мой! Мой… мой… Голова… Вопросы, вопросы… тридцать тысяч одних только вопросов… Гоголь… Не помню, не знаю, где-то, как-то… Ну, чего вы все от меня хотите?!»
А время тянется, и комната то кружится в вальсе, то скользит в фокстроте, то мечется в танго. И хочется пить и в туалет. И умыться. Смыть пот с лица и с тела. И кофе, и закурить. И… Да, и водка сейчас бы не помешала.
«Стакан!»
«Ты выпьешь стакан водки?» — Ужасается Жаннет.
«Выпью…»
«А два?»
«А это уже анекдот, Василий Иванович! Уйди, а?»
«Мон шери! Расскажи им это… по-французски!»
— Почему вы смеетесь?
— Я? Я хочу пить. Можно мне воды? — Спросила, описав в подробностях кафе, где ужинали с Бастом.
— Позже. — Холодно останавливает ее Штейнбрюк. — Опишите еще раз этого господина. Все, что запомнили. Внешность, одежда, манера говорить…
«Баст… О, ты красивый мужчина, Баст фон Шаунбург. Сволочь немецкая! Бош! Шваб! Скотина… Фашист! Но да, красавец.»
— Я хочу пить! — Повторяет она после каждого очередного пассажа. — Вы слышите, я… хо… хочу… пить! Высокий, широкоплечий… Нет, не вата… Знаю. Женщины это видят.
«Отвлеки их, переключи…»
— Вот вы тощий. И плечи… узкие. А у Паши задница, как у бабы… А этот настоящий мужчина. Атлет! Дайте воды!
— А я хочу знать, почему вы нам лжете! — Кажется, Штейнбрюк совершенно спокоен. Но это не так. Он уязвлен.
— Что случилось во время посещения Гааги? — слева.
— Что вам сказал резидент? — справа.
— На кого ты работаешь? — из-за плеча, перейдя на «ты».
«Но…
В танго, в парижском танго,
Я подарю вам сердце в танго,
А ночь синяя, и сладкое вино…»
Прессовали долго — 26 часов — плотно, упорно, методично наматывая нервы на барабан, не жалея себя, и уж, разумеется, не жалея ее. Пережидали обмороки, — немного воды на лицо и пару глотков, когда из ее горла невозможно было уже извлечь ни капли голоса, но спать не позволяли, и расслабляться не давали тоже. Жали, выдавливая сознание, рвали жилы, пытаясь добраться до подсознания, которое расскажет им все. Но не били, это правда. Не пытали, хотя пытка бессонницей и жаждой…
А потом все кончилось. И ей дали уснуть. Упасть со стула на пол, свернуться калачиком на холодном пахнущем воском паркете и заснуть. А когда она проснулась, все было как прежде. И обед, и душ, и чистое белье, и разговор за чашкой чая и в совершенно другой тональности.
Впрочем, чашек не было: стаканы в подстаканниках, самтрестовский коньяк — по чуть-чуть, для настроения — и папиросы «Казбек». И Штейнбрюк был теперь любезен и даже улыбчив и одет в штатское. А Паши не было, но зато в беседе участвовала женщина-старший лейтенант и тот «голос», что раньше подавал реплики из-за спины. Голос принадлежал мужчине — молодому еще, но с седыми висками.
— Надеюсь вы все понимаете. — Снова на «вы» — Это он? — Штейнбрюк открыл папку и выложил перед Таней три карандашных рисунка. Рисунки были хороши, ничего не скажешь. И Баст на них был вполне узнаваем.
«Вполне…»
— Да, конечно. Да, это он. — Сразу на оба вопроса. Она взяла папиросу, и мужчина с седыми висками тут же чиркнул спичкой.
«Он ее, что все время в руках держал? Наготове? Какая дрянь эта ваша… Казбек.»
— Наши художники сделали рисунки с ваших слов. Слова разные, манера рисунка разная, а человек, пожалуй, один и тот же … Но главное… Впрочем, посмотрите на этот снимок. — И с этими словами Штейнбрюк выложил на стол большую фотографию, вставленную в картонную паспарту. — Есть тут кто-нибудь, кого вы знаете?
Судя по надписям на рамке, снимок был сделан в Германии в 1929 году.
— Ой! — Вполне искренне удивилась Жаннет, увидев, знакомые лица. — Это же Рэм? А это Геббельс… Ох!
Около длинного и явно дорогого автомобиля стояли несколько мужчин. В форме был только Рэм, остальные, включая Геббельса и Баста, в штатском.
— Он?
— Да. — Выдохнула Татьяна.
— Себастиан фон Шаунбург. — Прокомментировал фотографию Штейнбрюк. — Старый член партии, не смотрите, что молод. Баварский аристократ, доктор философии… и сотрудник Гестапо.