В тяжкую пору

Попель Николай Кириллович

Так он стоит, растерянный, перепуганный, ничегошеньки не понимающий. Оксен выворачивает карманы пиджака, брюк. Мятый платок, кисет, трубка, монеты, пуговица.

— Садись к нам, дедушка, будем разговаривать. Дед не может прийти в себя. Струйки пота стекают с морщинистого темного лица на реденькую седую бороду.

— Кто таков, откуда?

— Как скажу, так и убивать станете?

— Нет, дед, мы с мирными людьми не воюем, против своих не идем.

Старик прикрыл один глаз, другим посмотрел на меня.

— Откуда же это вам известно,

что я — свой? Непрост дед. Освоился, глядит вокруг по-хозяйски.

— Кто у вас тут главный? Нехай жолнежам велит, чтоб не курили. До греха недалеко. Мне ущерб, да и вам беда.

Заприметил в углу проводника с завязанными полотенцем глазами.

— То не ваш, не русский?

Старик уже сам допрашивал. Я усмехнулся.

— Ваш. Из Турковиче Ческе.

— Угу. Мне потом тоже так…

Показал руками, как ему завяжут глаза.

— Будэ, дид, попусту розмовляты, — вмешался Сытник. Старик повернулся к нему:

— Украинец?

— Украинец. И вин тоже.

Сытник ткнул пальцем на меня.

Этот повышенный интерес к национальности настораживал. Я помнил о бандеровской болезни, которой болели многие в здешних селах.

— А ты, дед, только с украинцами дела имеешь?

— Зачем только. Украинец всякий бывает. Я вон грызь от одного украинца нажил…

— Ну так будешь отвечать?

Дед показал пальцем на лежащего в углу с повязкой на глазах проводника, потом похлопал себя но ушам.

Проводника подняли. Он решил, что ведут кончать, забормотал, заныл. Оксен успокоил его.

Когда поляк был в другом конце клуни, старик шепотом сказал:

— Я из Новы Носовицы. Звать Василём. С вас того хватит. Три сына ушли с Советами. Мне оставили трех снох и дюжину внучат. Так-то. Пятьдесят лет батрачил. С того и грызь. А Советы землю дали. Теперь, небось, Гитлер заберет?..

— А ты, дид, не брешешь? — перебил Сытник.

— Може, и брешу. Тебе грызь показать?

Нет, старик не походил на подосланного. Да и зачем было подсылать? Если бы гитлеровцы знали, что мы в клунях, обошлись бы без старика. Но где гарантия, что он не выдаст нас, если его выпустим? А с другой стороны, коль это честный трудовой человек, не может ли он нам помочь?

— Когда пришла колонна?

— Не знаю. Встал, она уж здесь.

— Длинная?

— Не считал, ни к чему было. Слышь, ваши ночью аэродром в Дубно трах-тарарах…

Дед Василь улыбнулся, и глубокие морщинки стянулись к глазам.

— До неба, люди говорят, огонь долетел. Теперь ищут, нюхают.

Он засопел, показывая, как немцы «нюхают». Оксен кивнул в сторону захваченного нами франта:

— А с этим паном не знаком? Старик насупился.

— Он тут всем знакомый. Сучий сын. Куркуль. Пилсудчик. С тридцать девятого года не был, а теперь заявился. Видать, землю заберут у нас.

— Заберут, — подтвердил я. — Особенно, если станете перед Гитлером на пузе ползать.

— То нам ни к чему.

— Надо Красной Армии помогать. Когда она вернется, земля опять

будет вашей.

Старик скорбно покачал головой:

— Плохи, стало быть, дела у Червоной Армии, если ей диды наподобие меня помогать должны. Посмотрел на нас с сожалением.

— Когда-то ваша армия вернется… Пока солнце взойдет, роса очи выест… Ну, чего вам треба?

— Хлеб и молоко для раненых. Узнаешь, есть ли фашисты на станции Смыга и сколько их? Не собирается ли колонна уходить?

Дед сполз с соломы. Тихо спросил у меня:

— Не боишься, сынку, что продам вас?

— Не боюсь, дид.

— На том спасибо.

Он поклонился. Не спеша прикрыл заскрипевшую дверь и расслабленной старческой походкой заковылял к дороге.

И все-таки мы не были спокойны. Кто-то раздумчиво сказал:

— Приведет старик гостей…

— Не приведет! — зло оборвал Сытник.

Мы молчали и ждали. Липкие пальцы сжимали деревянные рукоятки гранат. Зудело тело: в придачу ко всем невзгодам в клуне оказалось великое множество блох, которые, казалось, только и ждали нас.

Через полтора часа по сараю пронесся шепот:

— Идет!

Старик шел по-прежнему медленно, сгорбившись под тяжестью мешка. Он так же не спеша открыл клуню, закрыл за собой дверь и осторожно опустил сидор на землю.

— Хлеб и молоко — только раненым, — приказал я. Никто ничего не возразил. Ничего не сказал и дед. Молча смотрел он, как раздавали хлеб, как раненые по очереди тянули из бутылок молоко. Забрал пустую посуду, сунул в мешок и тогда лишь подошел ко мне.

— Колонна весь день стоять будет, машины починяют. Танки у них, пушки. Я трошки по-немецки разбираю, под Австро-Венгрией жил. На станции танков нема, одна инфантерия… гуляет, песни поет…

Эти данные нам были очень кстати. Созревал план дальнейших действий: до ночи сидеть в клунях, а ночью форсировать дорогу и пробиваться в лесной массив. Сытник с пулеметчиками должен был ударить по колонне противника, если она к той поре не уйдет. Одновременно так называемая танковая рота (экипажи оставленных нами машин) во главе с Петровым без выстрела проберется к Смыге, расправится с загулявшим гарнизоном, а потом двинется вслед за нами на Бушу.

Нам мало только лишь спасаться. Мы — армия. Мы должны истреблять врага и заставить его усомниться в своем триумфе.

Чуть стемнело, по крыше клуни замолотили тяжелые капли. Дождь крепчал. Это было нам на руку.

В темноте, в тишине у клунь собирались роты. Командиры проверяли людей, объясняли задачу. Разведка не вернулась, но ждать ее больше нельзя было.

Бесшумно подкрались вплотную к дороге. И услышали:

Mit dir, Lili Marlen.Mit dir, Lili Marlen.

Ударили пулеметы. В машины полетели гранаты. Роты рванулись через дорогу. Все произошло так быстро, что я не заметил, как оказался в лесу.