В ударном порядке
Шрифт:
У березокъ мы остановились. Я произвелъ смѣшеніе жидкостей въ должной мѣрѣ, и мы помянули прошлое, закусивъ яблочкомъ.
– «Михалъ Иванычъ!.. Ангели вопіяше..!» – бодалъ лысиной Левонъ Матвѣичъ.
А я посматривалъ на березкм. Милыя вы мои, все тѣ же… И травка та же, родная, горевая. И пахнетъ… помните, въ хрестоматіи… Гоголь, что ли… или Толстой… – «и пахнетъ свѣжей горечью полыни, медомъ гречихи и кашки»! Мнѣ за это на экзаменѣ влетѣло, за диктовку!
– «Выпьемъ, старикъ!» – налилъ я по второму, а онъ плачетъ.
– «Михалъ Иванычъ… Теперь хорошо, никто не видитъ…
И вотъ, смотрю я на тихія березки… бѣлыя, золотыя, на крови нашей! Повернулось во мнѣ, какъ колья…
– «Ну, – говорю, – старикъ… чувствую я… вѣрно ты говоришь… впитала! Теперь она мнѣ тысячу разъ роднѣй стала! Она скажетъ! Скажетъ?..»
– «Скажетъ, Михалъ Иванычъ. Кровь всегда отзовется!»
Пошелъ онъ къ лошадямъ, всталъ перед ними, поглядѣлъ такъ, всплеснулъ руками, охватилъ морду чаленькаго, стараго, – Василій Поликарпычъ на немъ на дрожкахъ ѣздилъ, – ткнулся въ него, захлюпалъ. Шапка его свалилась, лысина покраснѣла, и по ней задрожали жилы. И чалый въ него зафыркалъ. А меня слезы задушили.
– «Ну, старикъ, ѣдемъ. «Въ ударномъ порядкѣ» – приказали! Такъ плохъ сосунокъ-то?»
– «Издохнетъ, Михалъ Иванычъ. За вами поѣхалъ – дыхъ у него сталъ частый. Теперь съ англичанами воевать придется!» – задребезжалъ его смѣхъ свистящій, и зубъ его желтый засмѣялся. – «Да только они… визгу отъ нихъ много… себя застращиваютъ, чтобы еще лютѣе! Теперь вотъ… – конторщикъ мнѣ говорилъ, – дикретъ пишутъ! Чтобы по-нашему говорить не смѣли, а на весь свѣтъ изобрѣтаютъ! Книжку показывалъ конторщикъ… велѣно по-ихнему чтобы…!» – понизилъ старикъ голосъ, приглядѣлся къ кустамъ и плюнулъ.
Кругомъ только березки были. И птичка какая-то пищала, прощальная.
А вонъ и «Манино» завиднѣлось по низинкѣ, и во мнѣ задрожало сердце.
II.
Я увидал манинскіе сады, десятинъ на двадцать, – «Царскій», «Господскій», «Новый»… – въ бархатѣ строгихъ елей, въ золотѣ и багрянцѣ клена. Золотая чаша… расплескалась?…
Глухари загремѣли глухо – вкатили въ еловую аллею. И поднялось былое. Вотъ, увижу парусинную поддевку, бѣлую бородку, палку, – покрикиваетъ Василій Поликарпычъ; къ навѣсамъ ползутъ телѣги, плывутъ на плечахъ корзины, желтѣютъ-алѣютъ груды, шуршитъ солома, и душитъ виномъ отъ яблокъ, – вином, смолою… Подводы плывутъ навстрѣчу, жуютъ мужики съ хрустомъ, сіяетъ солнце…. «Здравствуй Михалъ Иванычъ!» – кричатъ, бывало, – «по яблочки пріѣхалъ?…»
Да, чортъ… на сладкія тогда яблочки пріѣхалъ!
Было какъ на кладбищѣ, грустно. Въ еляхъ сады сквозили, сады дремали. Краснѣли точки. Мальчишки шныряли воровато, пугливо выглядывала баба – кто такіе? Чернѣли пустынные навѣсы, гдѣ-то какъ въ пустоту стучало, – въ ящикъ?… Бѣжала коровенка, орала дѣвка, яблоками швыряла въ коровенку – «а, лихъ те но-ситъ…!»
– «Хозяйскаго-то глаза нѣту, гляди-ка!..» – сказалъ Матвѣичъ. – «Лѣтось сгноили… ноньче совсѣмъ не уродило… Сушильника намедни арестовали, Николая… За одно словечко! «Сволочи, Царя убили!» Велѣли на чай жарить. Китайцы
По низинѣ пошелъ малинникъ, – десятины, вправо – поля клубники, ржавыя сухія гряды, красно. По косогорамъ ряды «смороды», – такъ и звала Марья Тимофевна, – смородина, крыжовникъ. – А вонъ и веселое сверканье, – одни за друтими, стѣны, – оранжереи, грунтовые сараи, съ высокими щитами – парусами. Пробоинъ сколько! – словно залито дегтемъ. За радугами стеколъ видѣлось мнѣ зеленое мерцанье, помнились грозди сливы, персиковъ, померанцевъ, шпанской вишни…
Если бы вы видали! Печкинъ-Печкинъ…! Ярославецъ ты ярославецъ!..
Смотрѣлъ на дырья…
– «Вѣрите ли, Михалъ Иванычъ… стеклышка оставить не осилятъ! Что поморозили, поганцы!..»
Бѣлая, золотая слива! Печкинскіе ренклоды… И Москва, и Питеръ, и Гельсингфорсъ, и Вѣна, и Стокгольмъ, и Лондонъ, – всѣ ѣдали. Я вспомнилъ дипломы въ золоченыхъ рамахъ, и золотисто-синій «ербъ вели-ко-бри-танскій!» – побѣду ярославца.
Бывало, передъ стѣнкой встанетъ, пожуетъ бородкой на дипломы, глазокъ прищуритъ, – такъ у него изъ глазъ-то – такимъ-то смѣхомъ, бойцовымъ такимъ, мудрющимъ!.. «Бумага… а красиво!» Весь бѣлый, въ жарко начищенныхъ сапожкахъ, легкій, щеки, какъ яблочки, румянецъ стариковскій этотъ, – поокиваетъ мягко:
– «Слива моя завоевала! Онтоновка кольвиль ихній побила… експерты отмѣнно похвалили. Русское яблочко… гордиться можемъ! А за «Маничкину» малину… въ честь манюши… – «ербъ» прислали! Сортъ сами укрѣпили, че-тыре ихнихъ сен-ти-метра! Тридцать тысячъ розсады взяли, ягоду очень уважаютъ англичане! Только у нихъ собьется… щепы такой у нихъ нѣту… да и подливки… секретъ не скажемъ! А вотъ и портреты наши, въ ихнихъ журналахъ были…» – покажетъ на золотыя рамки, съ вырѣзкой изъ англійскаго журнала. – «Тогда бы насъ они сняли, какъ ягоды носили… корольки, прямо, были!» – Такъ петушкомъ и ходитъ. – «Что, Мишука… не удаетъ нашъ Ро-стовъ-те?..»
Великій былъ патріотъ Василій Поликарпычъ!
И вотъ, какъ ѣхалъ я этими садами, вспоминалось мнѣ, – какъ сказка! – «какъ въ люди вышли». Разсказывалъ и Василій Поликарпычъ, и отецъ покойный, – торговалъ когда-то горошкомъ съ заграницей. И я подумалъ: сколько же растеряли, по всей Россіи! Про это написать нужно. Всѣмъ разсказать нужно, какъ лапотки скидали.
Училъ когда-то… Король какой-то лапоть у себя повѣсилъ, въ гербъ вписали:» изъ мужиковъ поднялся!» Ну, и у Василія Поликарпыча былъ свой «лапоть», стоялъ въ уголку, въ конторѣ, – первый его лотокъ, какъ память. А у Марьи Тимофевны была брошка. Заказалъ ей къ золотой свадьбѣ Василій Поликарпычъ брошку: золотое плетеное лукошко, полно малины, рубинами до верху! Самъ придумалъ. Ну, скажите… хорошему поэту впору?..
А она про заказъ какъ-то разузнала – ладно! Съѣздила куда-то, ни единая душа не знала. Пиръ, гости… показываютъ подарки, – совсѣмъ недавно было. Отъ Марьи Тимофевны Василію Поликарпычу подарка нѣту! Ну, дивятся. И Василій Поликарпычъ какой-то не свой ходитъ. Она ему – «ужъ прости, забыла!» А онъ всегда деликатный: «ну, что ты, Манюша… ты у меня подарокъ!» А самъ разстроенъ. Все помню, хоть здорово я тогда урѣзалъ. Съ протодіакономъ мы тогда за «русскую славу» пили, на войну я ѣхалъ.