В устьях и в море

Бобылев Н. К.

* * *

– Нѣтъ, однов а мы въ городъ пришли – рота, то есть. Такъ поганый городишко, хуже села инаго, слышался голосъ разскащика. Смотримъ, жидъ на жидѣ – жидомъ погоняетъ, то есть другаго народу, русскихъ тамъ, али поляковъ, совсѣмъ малость. Ну, расквартировали насъ, – меня съ товарищемъ къ старой вдовѣ, въ жидовкѣ, поставили. Солдатики наши, которые рукомесло знали, или работу какую, на базаръ, на площадь вышли – извѣстно заработать что. Кто столяръ, кто плотникъ, кто маляръ, кто сапожникъ, кто что – деньгу зашибить можно.

– И ты вышелъ? раздается голосъ, покрываемый смѣхомъ.

– А то, что?… Вышелъ и я – стоимъ.

– Да

ты, какую такую работу знаешь?

– Я-то? Да я, можетъ, всѣ мастерства произошелъ, знаешь ты энтова? – смѣхъ. – Ты копни-ка меня…. голова!.. Ну, давай, водку хоть, подними-ко эстолько, а то, мастерство, работа – невидаль!.. Ну, стоимъ это мы а жиды, братецъ ты мой, такъ и шныряютъ:– имъ, собакамъ подешевле бы. Знаютъ, что солдатъ – голый человѣкъ, иному иголки купить не на што. Грошъ зашибешь – и то деньги, ну и наймаешься. Видимъ, берутъ съ охотою даже, и разобрали ужъ довольно народа. Ждалъ я, ждалъ – усталъ даже, а водкой, братцы, изъ кабака такъ и обдаетъ, кажись, кабы воля – весь бы порѣшилъ…. Наймешься тутъ! Однако дошла очередь и до меня, вижу, идетъ іуда, нюхаетъ направо-налѣво, да прямо ко мнѣ.

– Что, молъ, вашему степенству угодно?

– А вы, мозетъ, пецка робить знаете? передразнивалъ разскащикъ, коверкая еврейскій акцентъ.

– Помилуйте, какъ не знать, говорю, съ измалѣтства этому обученъ, – во дворцѣ клалъ.

– Да ты, рази, самъ дѣлѣ печи кладешь? раздается чей-то наивный вопросъ, на секунду офрапировавшій даже самаго дворцоваго печника.

– Вона! Давай сложу – запаришься.

Общій смѣхъ.

– Ну, ну, сказывай.

– Ну, поторговались мы; однако, я, дѣло дѣломъ, про устройство и про величину печи, перво на перво, разговоръ повелъ, потомъ торговаться почалъ. Я два рубля спросилъ, жидъ пять злотыхъ давалъ, – три четвертака выходитъ. Ну, какъ ни какъ, сошлись на рублѣ и на штофѣ водки, задатку тридцать копѣекъ. Про водку-то онъ было куда тебѣ, да я сказалъ, что безъ этого и класть не буду. Порѣшили однако; повелъ меня жидюга мѣсто показывать, – для начатія даже крючокъ водки поднесъ. Приходимъ, посмотрѣли; вижу домишка новенькій, только срубленъ, а старый, гдѣ онъ съ жиденятами живетъ, въ землю вросъ и совсѣмъ на бокъ скрѣнился. Внутри, въ новомъ-то ничего нѣтъ, я даже мѣсто для печи мѣломъ начертилъ. Смотрю, кирпичъ у крыльца лежитъ, глина навожена – все въ порядкѣ, значитъ.

– А когдазъ нацинать мозно? спрашиваетъ жидъ.

– Да, хоть, сейчасъ, говорю.

– А концаете скоро?

– Да завтра къ обѣду, не то къ вечеру кончу, если сейчасъ начну.

На томъ и порѣшили. Далъ онъ мнѣ задатку и ушелъ.

Сталъ я кирпичъ въ комнату таскать; а какъ жиденята воды принесли, и глины намялъ. Время къ обѣду подходило и жидъ изъ лавки (въ лавкѣ сидѣлъ) домой вернулся. Приходитъ ко мнѣ.

– А, водка гдѣ? спрашиваю;– нѣтъ ее и работать брошу! Пожался, пожался мой жидъ, видитъ, дѣлать нечего, достаетъ изъ за пазухи полштофа; ладно, выпилъ распречудесно и покормили меня. Принялся за работу я, жидъ понавѣдался и опять въ лавку ушелъ, а я кладу да мажу, мажу да кладу – дѣло ходомъ идетъ. Одно неладно – раза два-три жиденокъ его въ избу ввертывался. Ишь, думаю, нехристь поганая, только работать мѣшаетъ, – мысли разбиваетъ у человѣка. Ступай, говорю къ отцу, тащи еще полштофа, изъ силъ выбился, – вишь гору какую наклалъ. Скажи: печь, молъ, скоро готова будетъ. А самъ кладу да мажу, мажу да кладу. Прошло довольно времени, приходитъ жиденокъ, принесъ косушку. Что же ты только? Только давалъ, говоритъ, другой косушка завтра пьешь. Ахъ, жидъ проклятый, думаю, – ну ладно! хватилъ косушку сразу. Погоди! Въ головѣ-то у меня маненечко тово…. однако все кладу да

мажу, только о жидѣ безъ смѣха подумать не могу.

Такимъ манеромъ и вечерѣть стало, – мастерство-то бросать надо. Хотѣлъ было и ко дворамъ, да въ головѣ то видно не то, чтобы покойно было, – больно хотѣлось хозяина повидать. А онъ, легокъ на поминѣ, шасть въ избу. Глядитъ, а печь ровно монументъ какой выросла. Просіяла жидовская образина. А темновато въ избѣ-то. Пошелъ это онъ кругомъ печи. Обошелъ разъ, а я стою въ дверяхъ, жду чѣмъ дѣло коичится, обошелъ два, то присядетъ, то на ципочки встанетъ, вертитъ башкой то туда. то сюда – умора. Гляжу, летитъ ко мнѣ, и рожа такая ехидная.

– А пожвольте жнать, гашпадинъ, увсѣ пеци у въ дворцѣ такъ сроблены?

– А что такое? спрашиваю.

– А игдѣ зѣ здѣсь огонь зецъ, и гдѣ дрова полозыть, и гдѣ дымъ пускать?!.. а самъ дрожитъ весь.

Я вижу, дѣло плохо, выскочилъ на крыльцо, за ворота, слышу гвалтъ за мной, я въ переулокъ, въ другой, въ третій – лови вѣтра въ полѣ. Туда забѣжалъ, что и фатеру-те еле нашелъ. Общій хохотъ.

– Да ты какъ-же ему печь-то сложилъ?

– Какъ же? Такъ и сложилъ, – видалъ, чай, какъ кирпичь складываютъ.

– Безъ оконъ, безъ дверей, значитъ?

– А то что?.. сквозить не будетъ! Въ топливѣ, опять, экономія. Очень ужъ потѣшно на жида-то было.

Кругомъ хохочутъ.

– Ну, пешникъ!.. Такъ дѣло и кончилось… за разсчетомъ не ходилъ?

Разсказчикъ покачиваетъ головою, ухмыляется и почесываетъ затылокъ.

– Получилъ, брать, не то съ сожалѣніемъ, не то съ досадой произноситъ онъ.

– Ну? Поди къ чорту…

– Сейчасъ околѣть – получилъ.

– Сказывай, какъ это, ну?

– А такъ! День прошелъ – ничего, погребъ мы рыть порядились, другой насталъ, прихожу къ вечеру на фатеру, а мнѣ и сказываютъ: фельфебель, молъ, былъ – къ ротному собираться нриказано. Что такое, думаю? Самъ чувствую – плохо дѣло; да что подѣлаешь? Собрались мы, выстроились, пождали немного. Выходитъ ротный, поздоровался, оглянулъ насъ; а собака былъ преестественная – живодеръ, одно слово.

– Всѣ въ сборѣ? спрашиваетъ.

– Всѣ, говорятъ, окромя больныхъ.

– Ну, хорошо.

Обратился онъ къ намъ, да громко таково:

– А, кто говоритъ, изъ васъ еврею Мовшѣ Червонскому печь клалъ, а?

Молчатъ всѣ.

– Смотрите, говоритъ, вы вѣдь меня знаете, – сознаніе – полъ вины, а самъ найду – не прогнѣвайтесь.-

Молчимъ всѣ, а у меня ровно тараканы по спинѣ бѣгаютъ, – ужъ сознаться хотѣлъ, да, думалось, можетъ и не откроютъ – народу мало ли.

– Такъ не хотите сказать, какой это придворный пешникъ Червонскому печь клалъ? а самъ улыбается ехидно таково. Улыбка эта поганая – злость меня взяла даже. Ахъ, чортъ тебя возьми, думаю, не скажу, хоть обдери, ищи самъ, сволочь проклятая.

– Такъ виноватаго нѣтъ?.. Ну и не надо. Позовите-ка Мовшу.

Я такъ и обмеръ. Бѣда неминучая. Теперь говори, не говори – все одна статья. А, чортъ его знаетъ, можетъ еще и не признаетъ жидъ. Ладно, стоимъ, вывели жида и жиденокъ съ нимъ, повели по шеренгѣ. Жду, самъ рожу скривилъ, глаза выпялилъ и языкъ за скулу заложилъ, Мазепа, одно слово – узнай, молъ.

Идетъ жидъ, всматривается, и жиденокъ съ нимъ; подходитъ и ко мнѣ, уставился – тотъ человѣкъ, да не тотъ, сумлевается; вижу, пожалуй, такъ бы и мимо прошелъ, да меня нелегкая попутала – не ногу видѣть жидовской хари, да и на. А тутъ, ровно насмѣхъ, представляется мнѣ, какъ онъ печку смотрѣлъ. Чувствую – прысну сейчасъ и шабашъ, даже всю рожу передернуло. Догадался, посмотрѣлъ, посмотрѣлъ, – «онъ самый,» говоритъ, «онъ печь клалъ,» и жиденокъ его туда-же поддакиваеть.