В вечном долгу
Шрифт:
— Ну-ка, идите сюда, голубицы. Куда это вы? Дрова пилить. Хм. А ведь ты, Женька, по-моему, должна бы возить семена?
Евгения зачем-то поглядела на свои ноги, обутые в маленькие, ловкие сапожки, потом подняла на председателя глаза свои и ответила с невозмутимым спокойствием:
— Я и возила, Лука Дмитрич, а нынче никто не наряжает, и мы надумали попилить себе дров.
— Провались в тартарары ваши дрова. Только подумать, язви их душу, у колхоза поля не засеяны, а они отправились дрова рубить. Дрова им, лодырям, в мае понадобились. Хм…
Из-за спины снохи вдруг выступила высокая,
— Ты чего зубатишься, как цепной кобель? Чего? Баба тебе толком объяснила, что ей не было наряду. И я говорю: не было. Если дело какое, скажи по-людски. Небось поймем, не совсем еще оскотинились под твоей рукой.
— Поймете вы, дожидайся. Хватит орать. Сейчас же вот запрягайте, по лошади — и марш возить зерно. Дроворубы! Только и заботы у вас — что свое хозяйство.
— Ты о нас, что ли, позаботишься? Для тебя хоть все мы передохни! — кричала вслед Лузанову рассерженная Елена Пластунова, и резкий надтреснутый голос ее долго звучал в его ушах.
«Только и заботы у вас — что свое хозяйство», — несколько раз кряду подсознательно повторил Лука Лузанов свои последние слова и вдруг задумался над ними: «О хозяйстве я напрасно брякнул. Все из своих котелочков кормимся. Тьфу, черт побери, опять эти котелочки…» Он вспомнил разговор с Мостовым на берегу Кулима, вспомнил, как униженно просил тогда мальчишку не придавать значения его словам о котелочке, и опять вскипел бурной ненавистью к агроному: «Выгнать его. Будь что будет, но с глаз его надо убрать. Руку-то как у меня хватанул, подлец. Изобью, говорит, до смерти. Сопляк. У него духу хватит. Хм».
Возле ворот конторы дремала мухортая кобыленка, запряженная в прогнутые дрожки, на которых, всегда сидя верхом, ездит по обширным дядловским угодьям бригадир тракторной бригады Иван Колотовкин. «Ну, я ему задам сейчас», — погрозился Лука Дмитриевич под горячую руку и начал подниматься по лестнице в контору, грохая сапожищами по звонким ступенькам. В коридоре, у самых дверей, его встретил Карп Павлович Тяпочкин.
— Одну минутку, Лука Дмитриевич…
— Чего еще?
— Сын у тебя приехал. Сергей.
— Когда?
— Да, никак, с полчаса я его видел. Подходил к дому. С чемоданчиком.
XXV
Только к вечеру Лука Дмитриевич вырвался домой. По пути зашел в магазин, взял две поллитровки водки и опустил их в глубоченные карманы своих брюк галифе.
Оттого, что председатель выкипал злостью и много ругался, дела в колхозе не шли, да и не могли идти лучше. Это начинал понимать и сам Лука Дмитриевич, но он пока успокаивал себя: ведь бывшие до него мягкосердечные председатели, по его мнению, куда хуже вели хозяйство. Он хоть, по крайней мере, неукоснительно проводит линию районных организаций. А ведь его предшественники и этого не могли сделать. Словом, в жестких методах руководства Лузанов пока не раскаивался, однако с навязчивой тревогой сознавал, что между ним и односельчанами пролегла широкая межа, затянутая глухим непролазным чертополохом. Прежде он всюду был своим человеком. А сейчас, где ни появись, там и разговор мужики скомкают,
Давно уже Лука Дмитриевич ни с кем не говорил по душам, давно ни с кем по-дружески водки не пивал. А надо бы с кем-то покалякать, кому-то приоткрыть душу, заглянуть в чужую. Не бирюком же родился Лука Дмитриевич.
Узнав о приезде сына, Лука обрадовался и под впечатлением этой большой радости едва скоротал день, чтобы уйти домой и отрешиться от всяких колхозных дел, которым нет и никогда не будет конца.
Еще разуваясь на крыльце, он уловил теплый, праздничный запах блинов и еще чего-то жареного. «Тоже небось наседкой квохчет», — сочувственно подумал Лука Дмитриевич о жене, губ его коснулась мягкая снисходительная улыбка. Потом развесил портянки на перилах крыльца и в носках вошел в избу.
— А ведь у нас гость, — полыхая от кухонной жары и радости, сообщила Домна Никитична.
— Слышал уж. Где же он?
— Убег на Кулим. Может, говорит, искупаюсь. Пока умывайся — он и придет. А парень-то какой стал! Не узнать. Все, говорит, за год хорошо закончил. И сейчас поехал на практику. До октября. А куда поехал — мне не сказать. Город он назвал. Вроде бы как Барабан.
— Барабинск, может.
— Ну-ну, Барабинск — верно. Так вот от него еще вроде километров сто. В совхоз. Что же это так-то далеко, а, Лука?
— Это ничего. Это к лучшему. Пусть мир поглядит. Зорчее будет… Рубашку бы мне чистую.
— В горнице, Лука, на кровати. Приготовлена.
Лука Дмитрич все еще в носках мягко протопал в горницу и начал натягивать на плечи свежую рубаху, пахнущую пригоревшей под утюгом ниткой. А Домна Никитична с кухни токовала:
— Ты помнишь, Лука, как он с осени-то жалобился на немецкий язык? Так вот, помогла ему, он рассказывал, одна девушка, Лина. Тут на столе, в верхней книжке, фотокарточка ее. Вместе они с нею. С зеленой коркой которая. Вот-вот, — подсказывала Домна Никитична.
Лука Дмитриевич достал из учебника по метеорологии фотографию и, держа на отлете, начал рассматривать. Сергей и Лина, держась за руки, спускались по широкой каменной лестнице. Видимо, ярко светило солнце, и они слегка щурились, глядя друг на друга и улыбаясь. Она, как и Сергей, высокая, подобранная, но из другого, определил Лука, не деревенского мира.
— Хм. Это не чета нашей Клавке-пигалице, — хмыкнув, тихонько промолвил Лука Дмитриевич и погладил свои волосы. — Вез бы в гости ее. Слышь, Домна? Я говорю, вез бы ее в гости.
— Так и поехала она в твое Дядлово! У ней, сказывает, отец-то самый почетный агроном в области.
— Хм. У себя и мы — шишки на ровном месте.
Домна Никитична начала собирать на стол, а Лука Дмитриевич, поскрипывая новыми полуботинками, принес из буфета стакашки, протер их полотенцем. Потом нашел штопор и взялся распечатывать бутылки с водкой. Посмеивался:
— А ты, Домна, как разведчик. Уже все успела пронюхать.
— Он сам рассказывал. Сам. Я только слушала. Он сидит вот тут у стола, облокотился и рассказывает, а сам все в окошко поглядывает, поглядывает. Я возьми да и пошути: Клаву, мол, небось выстораживаешь? С Клавкой, говорит, у нас песня спета. Жалко тебе ее, спрашиваю? Молчит.