В вечном долгу

Акулов Иван Иванович

— Это окончательно?

— И бесповоротно.

— Ну, держись, агроном.

XXVII

Поздно вечером к домику Анны Глебовны кто-то подошел и тихонечко стукнул в окно Алексеевой комнатушки. После недолгого ожидания постучал еще, так же робко и боязливо.

— И кто тут?

— Я это, тетка Глебовна. Я — Евгения Пластунова.

— Чего ты, полуночница?

— Разговор у меня к Алексею Анисимовичу, тетка Глебовна, — заискивающе шептала Евгения.

— До завтра уж и не погодит?

— Никак, тетка Глебовна.

— Ах ты, окаянный народец. Разбужу сейчас. Он сегодня раньше

кур вальнулся.

Минут через пять из ворот вышел Алексей, в пиджаке, надетом прямо на майку, без кепки, с непричесанными волосами. Евгения одной рукой обняла его за шею, а другой — начала приглаживать его волосы, прижимаясь к нему всей грудью.

— Разбудила я тебя, родненький?

— Чего ты пришла?

— Что я скажу, Алешенька. Пойдем туда, на травку…

— Говори здесь. — Он снял со своих плеч ее руки, ладонью пригладил волосы. — Говори, что еще…

— Я устала. Вот послушай — сердце захолонет скоро.

Он зябко и крепко, чуть ли не до скрипа потер руки и нехотя пошел за Евгенией.

— Не спится тебе, и людям мешаешь. Куда ты? Вот сядем на камень.

— На камень мне нельзя. Ты садись, а я вот так. — Она опустилась перед ним на колени и, сунув в рукава его пиджака свои руки, запрокинула белое с чернеющими глазами лицо:

— Перемены ждут тебя, Алешенька…

— А напрасные хлопоты?

— Я без смеху, Алеша. Даже и начать с чего, не знаю. Сегодня вечером, Алеша, пришел домой тот толстый дядька, какой остановился у свекрови, и привел с собой Луку Дмитриевича. Привел, значит, и говорит ему: «Мы с тобой здесь двое и поговорим по душам». «А где хозяйка?» — спрашивает председатель. «В ночь, говорит, ушла на ферму. Так что можно толковать откровенно».

А из моей половины дверь в кухню приоткрыта, и мне слышно их даже очень хорошо. Вначале я хотела закрыться. Думаю, как-то неудобно льнуть к чужой болтовне. А потом рассудила: какие у них могут быть секреты? Определенно, что-нибудь про колхоз. Подожди, дай послушаю. Замерла у щелки. Толстый, слышу, бренчит бидоном, наливает молока и так громко глотает его, будто какие-то кругляки в Кулим падают. Честное слово. Он вчера за вечер три литра выдул…

— Ты ближе к делу.

— Итак. Вот он глотает молоко, а сам говорит: как же это вы, говорит, товарищ Лузанов, человек вроде опытный, деловой, а терпите в своем колхозе такого агронома? Это тебя, значит. Ведь он-де, говорит, попросту говоря, сегодня в лужу посадил вас и по грязи еще ногой топнул. Я — инспектор по определению урожайности, контролер, авторитетно заявляю, что ваш колхоз намолотит нынче с гектара минимум пятнадцать центнеров. Верно я говорю? — спрашивает. «Пожалуй», — отвечает ему председатель. «Так в чем же дело? — закричал толстяк. — Я говорю — пятнадцать. Вы говорите — пятнадцать, а ваш агроном, голова пустопорожняя, утверждает чушь какую-то. Семь центнеров — вот что говорит ваш агроном». «Да не может быть! — взвизгнул Лука Дмитриевич. Вскочил на ноги, слышу, табурет пнул. — Не может быть! Да он что, сукин сын, под обух, что ли, подводит меня?» И пошел, и пошел. А толстяк зудит свое. Я, говорит, говорил этому мальчишке, как, дескать, вы с такой худосочной цифрой покажетесь в районе, области, но агроном, говорит, и в ус не дует.

— Правильно. Меня не область, а урожай интересует. И чем же кончилась вся эта комедия?

— А вот слушай. Потом толстяк стал жаловаться председателю на тебя, Алеша, что ты грубо отказался подписывать какой-то документ. Акт, что ли. Лука Дмитриевич подписал его сам, и толстяк сразу стал мягче. А потом выпил молока и даже рассмеялся. С таким агрономом, говорит, вам, товарищ Лузанов, никогда

не бывать в хороших председателях. Мы, говорит, районное начальство, поднимаем вас, а агроном, ваша правая рука, тянет вас вниз. Не знаю, говорит, как вы, а я бы лично этого не стерпел. Уж тут, Алеша, Лука Дмитриевич совсем взбеленел. Так матерился, что уши вянут. Выгоню, кричит. Завтра же пусть убирается из колхоза. В самом деле, орет, кто здесь хозяин — я или он? А толстяк посмеивается. Так, говорит, круто, как вы, нельзя. Надо по порядку, законно. Чтоб ваш агроном зубки не оскалил, а зубки у него остренькие. Тут надо по порядку, опять говорит. Законно надо. Потом, Алеша, во дворе Буранко на кого-то залаял, и они стали говорить тихонько. Ничего уж я не поняла. Учил он, по-моему, Луку Дмитриевича чему-то. Все его голосишко сипел. Против тебя они, Алешенька, замышляют что-то. Изживет тебя Лука Дмитриевич. Как же теперь, Алеша?

— Это мы еще посмотрим, кто кого изживет. Правда на моей стороне. То, что они подписали акт, пусть будет по-ихнему. Осень покажет, кто из нас прав.

— Сомнут они тебя, Алеша.

— Не сразу.

— Алеша, сказать я тебе что хочу. Плюнь на них, и давай уедем. Увези меня отсюда, дорогой мой. Без твоей помощи мне не выбраться. Кто же меня отпустит из колхоза? А ты скажешь, что я с тобой, и делу конец. Алешенька! Милый мой, уедем!

— Не могу я этого сделать. Я же агроном, Женя.

— И что из того, что агроном! Уедем в Светлодольск. Там у меня тетка. У ней свой домик. Вот так-то вокзал, Алешенька, а чуть пройдешь возле мельницы, и переулок Казанский… Остановимся у ней. Она не откажет. Вдовая она — что ей? Поступим работать и будем жить не хуже, чем здесь. Уверяю тебя, не хуже.

— Какая ты все-таки. Разве я об этом, где лучше, а где хуже. Не понимаешь ты.

— Тебе все рожь нужна — я знаю. Глупенький ты.

— Может, и глупый. Пойду я. Мне завтра в Окладин чуть свет.

— Алешенька, посидим еще. Ну, ладно. Ну и не поедем. Как ты, так и я.

Она сплела свои руки на его шее, притянула его к себе и начала целовать его в клинышек волос на лбу, приговаривая:

— Любый ты. Любый мой.

— Так и знал, что не высплюсь сегодня.

Уже занималась заря, когда Евгения подходила к воротам своего дома. Только она взялась за кольцо щеколды, как во дворе сорвался яростный с подвизгом лай Буранка. Пес заливался где-то за стеной конюшни, у калитки в огород, рвал цепь, и проволока, протянутая от угла дома к конюшне, вздрагивала, раскачивалась, гудела. Евгения испуганно вбежала на крыльцо и обомлела: двери сенок и избы были настежь распахнуты. Из непривычной для глаза темноты веяло неизвестностью и страхом. Что там, за порогом? Женщина, притиснув кулаки к своей груди и закусив губу, стояла недвижно и ждала, что вот-вот в раме полых дверей должен кто-то появиться, но никого не было. А Буранко все лаял. Но лаял уже без яростного набросу, часто повизгивал, будто упрашивал о чем-то. Входить в дом Евгения так и не решилась. Она тихонько, то и дело оглядываясь, перешла двор, выглянула из-за угла, куда тянулась собачья цепь, и отпрянула назад, закатившись безудержным смехом.

Там, в трех-четырех шагах от запертой калитки, в длинной белой рубахе, вздернутой на большом животе, в широких кальсонах с подвязанными у щиколоток тесемками и желтых туфлях на босу ногу стоял навытяжку инспектор Струнников, бледный, встрепанный и несчастный. Буранко прижал его к самому забору и только по своей собачьей гуманности не спустил с него легонькую одежду.

Евгения, давясь смехом, утянула Буранка к себе, за угол, и сказала:

— Вы, как вас там, проходите, пожалуйста.