В вечном долгу
Шрифт:
— Я наскоро, Лука. Домны, кажись, нету? Поговорим и здесь. Уволь ты меня, Лука, от этого лесного дела. Уволь. Не могу я свой родной лес рубить. Вырубим лес, Лука, вконец оголодим дядловцев. Бабы его во время войны уберегли, а мы теперь под корень. Несуразица выходит. Я не могу участвовать в этом деле.
— Что-то ты, Максим Сергеевич, все в сторонку отскакиваешь, — зло прищурился Лузанов на Трошина и нервно повел по своим волосам вдруг вспотевшей ладонью. — Мы на фронте таких молодчиков дизинтерами называли. Лес ему жалко стало, а коров, овец, лошадей не жалко? Или ты думаешь,
Трошин острым, накаленным взглядом буравил темные, непроницаемые глаза председателя, в кривой улыбке чуть вздрагивал губами. А хозяин вел атаку, наседал, но голос смягчил:
— Ты же, Максим Сергеевич, член правления, возьми и подскажи, что делать. А то разбежались все по углам, и председатель тяни один, как старый мерин. А ведь я тоже человек.
— Вот теперь, кажется, ты немного охолонул. Я с горячими не горазд разговаривать. Ты помни, Лука, рано или поздно нам с тобой придется отвечать людям, как это мы ухитрились богатейшее во всем Зауралье село Дядлово разорить и довести буквально до нитки. Меня вчера почтальон Зейнаб позвала гроб сколотить — мать-старуха у ней умерла, — так ведь мы с Зейнаб все село обошли и не могли найти пару новых досок. Нету — к кому ни зайдем. Вот, брат, до чего мы с тобой дожили и доруководили. Сейчас ты прицелился на лес. Ладно. Выпластаем мы его — это дважды два. Но ведь колхоз наш богаче от этого не будет. Нет. И лесу не станет. Народ наш, Лука, шибко добр и великодушен, но лесу он тебе не простит. Это помни.
— Так что же делать, Максим Сергеевич?
— Откажись от председательства.
— Ай тебе на старое место захотелось?
— Нет, Лука. Не по моим зубам орешек. Не возьмусь. И тебе советую отказаться. Поезжай в райком и прямо заяви там: не могу. Поуговаривают, постращают, выговор дадут и отпустят. А вместо тебя, может, приедет какой боевой, удалый парень, под стать Мостовому, который не побоится сказать начальству слово поперек и сумеет, где надо, защитить интересы общественного хозяйства. Ведь беспорядок чинится — разве ты не понимаешь? Тут, может, до Кремля дойти надо. А у нас с тобой ни ума, ни смелости на это не хватит. На тебя Верхорубов ногой топнет, из тебя и «дизинтер» выходит, как ты выразился. Вот оно что, Лука.
После ухода Трошина остались в сердце Луки Дмитриевича страх и смятение. «Пропал ты, Лука. Ни дна тебе ни покрышки, — цедил кто-то в уши Лузанова жуткие слова. — А верно он рассудил: распотрошили мы колхозишко — дальше некуда. Отказаться. Засудят. Всех собак на тебя повесят… С моста в Кулим тебе, Лука».
Думы. Думы. Думы. И сколько их накопилось, — за сто ночей не перелопатишь. Горяча подушка под ухом Луки Дмитриевича — разве уснешь на ней! Под рубашкой что-то ползает, зудит. Клопы, наверно. Раз пять за ночь вставал и чиркал спичкой, осматривал постель, стены: нету клопов. Домна неусыпно воюет с ними, откуда им взяться.
Утром чуть свет Лука Дмитриевич уехал в Окладин, но не затем, чтобы отказаться от председательства — на это, он сознался себе, у него не хватило бы духу, — а попросить в исполкоме хоть какой-либо
Верхорубова у себя не оказалось, и Лузанов направился в райком. Секретаря Капустина застал сидящим в машине, которая стояла возле райкомовского крыльца и выбрасывала из выхлопной трубы легкие клубочки сизого дымка.
У открытых дверец машины куталась в наспех накинутую шаль секретарша Мария Павловна и громко говорила:
— Велели прямо к нему, к самому, звонить. Да, сейчас же.
Лузанов подошел, поздоровался.
— И ты ко мне?
— К вам, Александр Тимофеевич. Дело у меня прямо неотложное.
— Вот и побывай в колхозах, — ворчал Капустин, вылезая из машины. — Мария Павловна, закажите Светлодольск. Это опять, считай, полдня пропало.
Прямой, грузный, в меховой шапке и белых бурках, Капустин громко и недовольно топал по крашеному полу коридора, спрашивал, не глядя на Лузанова:
— Что опять у тебя?
— Даже не знаю, с чего начать, Александр Тимофеевич.
— Не коровы ли дохнут?
— Беда, Александр Тимофеевич. Хм.
— Да вы, что, или с ума там все посходили! Да за молочное стадо нас с тобой… — Капустин чиркнул пальцем поперек горла и указал на потолок.
В кабинете Капустин не сел сам и не пригласил сесть Лузанова. Прошелся туда и обратно, бросил шапку прямо на стол:
— Что мне с вами делать, ума не приложу.
— Помогли бы вы нам, Александр Тимофеевич…
— Чем? Фонды кормов мы выбрали. Не дает больше область. Закупайте, где найдете. Денег нет? А мне вчера Верхорубов докладывал, что вы нашли денег.
— Лесу я хотел продать, Александр Тимофеевич, но коммунисты наши, члены правления, не поддержали меня. Хм.
— И верно сделали. Не нами он посажен, не нам его и рубить..
— А что же делать, Александр Тимофеевич?
На столе громко и требовательно зазвонил телефон. Капустин пролез за свой стол и схватил трубку, начал поддакивать кому-то. Лузанов счел свое присутствие в кабинете секретаря лишним и вышел в приемную, а потом в коридор.
Когда Лузанова снова пригласили в кабинет Капустина, тот встретил его строго и холодно:
— Христа ради выпросил я для вас комбикормов. — Капустин кивнул на телефон. — Но это не дело, товарищ Лузанов. Это не дело. Я сам к вам поеду. Сейчас же.
Лука Дмитриевич переминался у двери с ноги на ногу, чувствуя, как в груди его что-то отходило и легче становилось дышать: Капустин поможет, Капустин намоет голову, но от беды отведет.
— Сена, видимо, вам все-таки придется прикупить. За счет чего — думайте сами. На то вы и хозяева.
— Продадим лесу, Александр Тимофеевич. Другого выхода нет.
— Ты же сказал, что правление против продажи леса.
— Против, Александр Тимофеевич. Против. Они, правленцы, Александр Тимофеевич, ни в чем со мной не соглашаются.
— Это как же так?
— Да вот так и живем.
— М-да. — Капустин поглядел на председателя, робкого, жалкого, с опущенными плечами, и подумал: «Замордовала, видать, жизнь».
— И не хотел я к тебе сегодня, а поеду. Значит, председатель одно, правленцы другое, а жизнь, она сама собой.