В вечном долгу
Шрифт:
Уж только совсем подойдя к дому Соловейковых, Сергей вернулся к действительности, вспомнил, куда он идет, и на душе у него стало совсем неловко. «Сколько же можно жить этим обманом?» Он в нерешительности постоял у крыльца, боясь, как бы не вышла ему навстречу Лина, потом вдруг сорвался с места и крупно, не оглядываясь, зашагал назад.
Чтобы где-то убить время и не объяснять своего быстрого возвращения ребятам, Сергей зашел в тот же плохонький ресторан «Савой» и заказал две бутылки пива.
В большом
Рано утром, надеясь встретиться и поговорить с Клавой, Сергей пошел в гостиницу, но ему сказали, что окладинская делегация с ночным поездом уехала домой. Это было совсем неожиданно, и он почувствовал себя так же одиноко и неуютно, как чувствовал в далекие первые дни городской жизни. Ему почему-то казалось, что Клавка по-прежнему любит его и простит ему все. Как же теперь будешь жить без нее, не выяснив до конца своих отношений с нею? Как надо вести себя с Линой?
Да, в жизни Сергея нарушилось то равновесие, при котором все шло своим чередом и все было ясно. До сих пор, не сознавая того сам, Сергей жил отцовским словом: по воле отца учился, по воле отца бросил Клавку, глазами отца глядел на Лину. Нет, отцовская кройка больше не устраивала Сергея. «К черту, к черту, к черту, — ругался он и тут же твердил: — Надо ее увидеть, надо ее увидеть, и все решится само собой».
В тот же день Сергей взял билет и уехал в Окладин, вспомнив попутно, что уже давно не отвечал матери на ее слезные письма, в которых она просила сына побывать дома.
IV
Тихо и пусто в большом доме Лузановых. Горницу Домна Никитична закрыла, ставни снаружи захлопнула и редко-редко заходит туда. Там уже пахнет плесенью, мышами, приторно-нежилым. Чтобы окончательно не промерзли стены, она раз в неделю топит горницу, и тогда по всему дому ходит угарный чад.
Вот уже два года прошло после смерти мужа, а Домна Никитична никак не сживется с мыслью о своем вдовстве. Да и трудно сжиться: каждый гвоздь в стене напоминает его, Луку.
Сегодня утром, словно ожидая гостей, взялась прибирать дом и в горнице, наткнулась на рваный пиджак мужа. Пиджак был сшит из коричневого сукна, и покупали они его в городе. Домна живо вспомнила, как они тогда шли домой из Окладина, как Лука Дмитриевич — он не избалован был одеждой — раз пять надевал обновку и, заходя вперед жены, все ласково пытал:
— Ну-ко, мать, погляди: в плечах — будто на меня шит, а?
— Вылит, Лука, по тебе, — охотно соглашалась Домна и несказанно радовалась, что Луке нравится покупка. У Чертова Яра их захватил ливень, и Лука Дмитриевич накрыл своим новым пиджаком жену.
— Ничего, ничего, не отбрыкивайся. Здоровье — оно дороже.
Ливень полоскал
— Лука, Лука, знал бы ты… родимый, — вдруг простонала Домна Никитична, ткнулась лицом в пыльный пиджак и грузно легла на кучу тряпья, завыла отходным, опустошающим душу воем. Давно она не плакала такими горючими слезами — знать, круто вскипело горе в ее сердце.
Очнулась Домна Никитична от прикосновения чьей-то руки, подняла опухшее от слез лицо и увидела: Сергей.
Он помог ей встать, обнял и прижал к своей груди, гладя ее густо пробитые сединою волосы… Первый раз после смерти мужа Домна Никитична почувствовала себя неодинокой, согретой и обласканной и признательно никла к сыновнему плечу. От его белой рубашки чисто пахло недомашней стиркой, большие волосатые руки были неузнаваемы, и сам он весь, какой-то широкий, раздавшийся, казался ей странно чужим. И все-таки она знала — это был ее родной сын. Сережа, ее радость, опора, надежда.
— Пешком ты, Сережа? — спрашивала Домна Никитична, умываясь и мягко опуская рожок умывальника, чтобы не гремел.
— Да нет. Только, понимаешь, перешел Окладинский мост, легковая следом. Оказалось, Иван Иванович Верхорубов едет к нам, в Дядлово. Садись, говорит. С ним и приехал.
— Да неуж он посадил? — удивилась Домна. — Что-то не похоже на него. Оборони господь, кажется, и людей-то не видит.
— Смотря кого, матушка. К нам, Лузановым, он, по-моему, всегда благоволил.
— Благоволил, пока отец, прости меня, господи, пел с его голоса.
— Мама! — сердито сказал Сергей. — Как ты можешь говорить такое! Я знаю, что у бати были свои принципы. Лучше уж одному предрику поклониться, чем всему колхозу. А ведь кладовщиком кто хотел, тот и помыкал. Батя — гордый был человек. Я его понимаю.
«Ой, не то судишь, Сереженька, — с тревожной болью подумала Домна Никитична. — Не то совсем. Родитель твой, покойна головушка, так же все судачил, а на поминках для него доброго словечка никто не нашел». Чтобы отстранить вдруг отяжелевшие мысли, Домна Никитична подошла к сыну и ласково спросила:
— Яиченку тебе или всмятку покушаешь?
— Со мной, однако, Иван Иванович нашел разговор, — продолжал свое Сергей. — Вот ты поносишь его, а он, можно сказать, счастье положил мне в карман. Главным агрономом Окладинской МТС приглашает. Хоть завтра на работу.
— Как же это, Сережа?
— Да вот так. Отец, говорит, твой, Лука Дмитриевич, толковый был работник, а яблоко от яблони далеко не падает. Слышала?
— Слышала, Сереженька. А учеба?