В вечном долгу
Шрифт:
— Ты пошутила?
— Если бы пошутила… Может, и не стоило бы говорить тебе, да я такая, что за душой, то и на языке. Скажу. Чужой ты мне теперь. И одет, и пострижен, и голос — весь чужой. Вот хочу потрогать твои волосы, а рука противится. Не мой. Сердце, Сережа, охладело, даже удивительно как. Умом-то понимаю, что радоваться бы надо, а радости ни капельки нет.
Она опять отняла свою руку, поднялась и встала к переборке кухни.
— Я ждала тебя, Сережа, — сказала она, глядя куда-то в одну точку своими продолговатыми и грустными глазами. — Ждала, надеялась, глупая. Думала, разве можно бросить Клавку? Значит,
Сергея остро ожгло ее признание и ее безучастно-холодный голос, он понял, что перед ним та же Клава и уже не та, и эта другая Клава не только не любит, не только не ненавидит, а просто забыла его и не хочет вспоминать.
— Я не верю тебе. А может… может, ждешь другого…
— Я вольный человек. Вот у Трошина шофер, например, с лесоучастка в Дядлово приехал, мне приглянулся… От такого все забудешь. Матвеем зовут. Можно и Мотей.
— И что?
— Я у тебя не выспрашиваю, что у вас с той, которая на хорошей бумаге письма пишет.
Сергей вдруг опустился на колени, обнял Клавкины ноги и, ловя ее взгляд, с виноватой лаской горячо заговорил:
— Клашенька, я не любил ее. Поверь мне. Бывало-то как: целую ее, а думаю о тебе. На нее гляжу и с тобой сравниваю. Надоело жить этой раздвоенностью. Но разве я мог ее полюбить… Тебя люблю. Тебя…
— А меня он, должно, любит. За километр увидит и кланяется. И говорит он как-то по-шоферски, забавно так, а складно-то все выходит. Говорит: Клава, при встрече с тобой у меня во всех четырех цилиндрах искра вспыхивает. И смеется, смеется, — чудной такой.
Клава и сама весело засмеялась. Сергей, как подхлестнутый ее смехом, быстро встал на ноги, жестко взял ее за подбородок и, бледнея, с тяжелым придыханием, прямо в лицо ей сказал:
— Не смей о нем. Понятно это тебе! Я у тебя был и буду единственный. И если еще раз услышу, искарябаю всю морду… Что мне с тобой делать, Клашенька, с ума схожу я. — Он властно привлек ее к себе, крепко обнял и прильнул губами к ее покорным губам. У нее под ресницами плотно зажмуренных глаз просочилась трепетная слезинка, больно сжалось обессилевшее сердце.
Допоздна светились слабым дремотным светом окна в домике Дорогиных, и, когда они потухли, ковш Большой Медведицы уже опрокинулся на ручку, серпик месяца, тонкий, как стружка, скатился с небосвода к черному заказнику и тлел там робко, потерянно.
VII
В полдень к Лузановым пришла сторожиха колхозной конторы тетя Толя. Сергей только-только встал с постели и, припухший от неурочного сна, кое-как причесался, опрыснулся одеколоном, вышел из горницы.
— С приездом, Сергей Лукич, — поклонилась тетя Толя. — Записочка вот от председателя. — Она положила на угол стола бумажку и, отходя к порогу, жадно разглядывала Сергея.
Он не сразу взял записку. Вначале закурил, легким движением руки подкинул спички, положил
— Отдыхаете, значит, Сергей Лукич?
— А что?
— Я так, Сергей Лукич. Надо, мол, отдохнуть вам. Ну, до свиданьица. — Она сконфуженно улыбнулась и толкнула дверь. Сергею показалось, что в улыбке женщины была скрыта какая-то издевка. Он наотмашь швырнул папиросу на железный лист у печи и вслух обругал гостью:
— Чертовка. Пронюхала, небось, что Сергей Лузанов первую ночь ночевал не дома. Пойдет теперь мести языком по деревне, как помелом. Вот он — деревенский идиотизм.
Председатель Трошин писал Лузанову:
«Сергей Лукич, звонил директор Окладинской МТС т. Клюшников и просил, чтобы вы не сегодня-завтра побывали у него. С приветом М. Трошин. Если соберетесь сегодня, приходите в контору, дам свою машину».
«Видимо, Верхорубов уже настропалил Клюшникова поскорее прибрать меня к рукам, — весело размышлял Сергей, намыливая щеки для бритья. — Ну что скажешь плохого о человеке. Нет, матушка, Верхорубов знает толк в людях. Яблоко, говорит, далеко от яблони не падает. Верно, товарищ Верхорубов. Верно. И надо же, как это все складно. Надо согласиться. Главный — сам себе хозяин. А то по распределению турнут куда-нибудь в Барабинскую степь — будешь пыль глотать. Машина, наверное, у главного своя. Конечно, своя. С Линой — хорошо — не надо встречаться. А экзамены потом, на будущий год…»
Сергей с особой чистотой выбрился и был доволен, что не сделал ни одного пореза. Потом умылся, надел заботливо приготовленную матерью рубашку и, разглядывая себя в зеркале, начал насвистывать. Он вдруг вспомнил, что вчера, взволнованный странным приемом Клавы, забыл сказать ей, что его посватали в главные агрономы. «Главный, — надевая пальто и все насвистывая, думал Сергей. — Это тебе не шоферюга, у которого только и слов о болтах да гайках».
Трошина Сергей встретил у ворот церковной ограды. Председатель стоял с каким-то высоким парнем, одетым в легкую дошку и теплые боты. Парень что-то доказывал Трошину, разводя перед ним своими длинными руками, а Трошин, захватив усы в кулак, слушал и согласно кивал головой.
— Очень кстати, Сергей Лукич. Добрый день. — Максим Сергеевич пожал руку Лузанова и рекомендовал ему своего собеседника: — Палкин, товарищ из нашей районной газеты «Всходы коммуны». С ним я вас и отправлю.
Они плечо к плечу пошли в сторону конторы, и Трошин, заглядывая в лицо Сергея, улыбнулся:
— Поближе к земле, в колхоз куда-нибудь будете проситься, Сергей Лукич?
«С высшим-то образованием? Открывай карман шире», — весело подумал Сергей и не ответил на вопрос председателя. Спросил о другом:
— А Мостовой все-таки удрал от вас, шельма?
— С твоим папашей что-то не ладилось у них.
— Да, батя жаловался: дела, говорил, толком не знает, а все хочет сделать по-своему. Батя был человек прямой, любил рубить напрочь. Да и как не рубить? Два года Мостовой работал в колхозе и завалил всю урожайность, а за нос тянули батю. Этот самый Мостовой крепко укоротил батину жизнь.
— Это не совсем так, Сергей Лукич.
— Уж я-то знаю, Максим Сергеевич. Батя сам рассказывал мне, что Мостовой метил на председательское место и, где можно было, подсовывал бате ножку.