В Венеции
Шрифт:
— И больше ничего! Я не думаю, чтобы эти слова имели много значения, синьор.
— Может быть. Ты ни разу не продавал вещи с такой надписью?
— Да нам приходится их продавать каждый день. Я не знаю более распространенного девиза.
— Я бы не пожалел ста цехинов тому, кто откроет мне хозяина этой именно печати.
Осия хотел было уже вернуть печать, когда синьор Градениго объявил это. Услышав эти слова, торговец опять приблизил бумагу к лампе.
— Я продал сердолик посредственной ценности с этим девизом жене испанского посла, но, продавая, я не отметил камня. Потом один молодой человек из фамилии равеннского легата [25]
25
Легат, или нунций — дипломатический представитель папы. (Прим. ред.)
— Ты нашел примету? О каком значке ты говоришь?
— Ничего особенного, благородный синьор, кроме маленькой черточки в одной из букв.
— И ты продал эту печать…
Осия медлил ответом; он боялся лишиться обещанной награды, если выскажется слишком скоро.
— Ну, если это так необходимо знать вашей светлости, то я посмотрю в моих книгах. В таком важном деле Сенат не должен быть введен в заблуждение.
— Конечно, дело это важное, награда служит доказательством этому.
— Ваше сиятельство изволили говорить о ста цехинах… Но меня это мало интересует, когда дело касается блага государства…
— Я в самом деле обещаю сто цехинов.
— Изволите видеть, ваше сиятельство, я продал кольцо с печатью и с этим девизом женщине, служащей у первого дворянина из свиты папского нунция… Но это кольцо не может быть оттуда, потому что женщина по своему положению…
— Ты уверен? — вскричал с живостью синьор Градениго.
Торговец украдкой посмотрел на сенатора и, угадав, что это уверение ему приятно, поспешил подтвердить:
— Так же верно, как то, что я Осия. Эта безделушка долго оставалась непроданной, и я ее уступил по своей цене.
— Это рассеет все мои сомнения. Ты будешь награжден, и если у тебя записано еще что-нибудь на этот счет в твоей секретной торговой книге, дай мне немедленно знать. Ступай и будь аккуратен, как всегда, Осия. Я начинаю уставать от беспрерывных забот этого вечера.
Торговец, торжествуя в душе, почтительно раскланялся с сенатором и исчез в той двери, откуда пришел.
Вечерний прием сенатора был закончен. Он тщательно осмотрел замки потайных ящиков, потушил огни, запер двери и вышел. В продолжение некоторого времени он оставался еще в главных покоях своего дома, затем в обычный час улегся спать.
Глава VII
В то время, как заканчивались секретные свидания синьора Градениго, площадь святого Марка начинала заметно пустеть. Кофейни были наполнены богатыми бездельниками, но те, которые должны были позаботиться о нуждах завтрашнего дня, возвращались в свои скромные жилища. Только один человек, казалось, не собирался покинуть площадь. По его неподвижности можно было подумать, что его босые ноги приросли к камню площади. Это был Антонио.
Луна освещала его мускулистую фигуру и загорелое лицо. Лицо его выражало страдание; но это было страдание человека, чувствительность которого притуплялась привычкою к несчастиям. Глубокий вздох вырвался, наконец, из груди старика, и, поправив оставшиеся еще на его голове волосы, он поднял с мостовой шапку и, повидимому, собирался уходить.
— Слышишь, часы бьют пятый час ночи, а ты не торопишься итти
Рыбак повернул голову к замаскированному человеку, говорившему это, и посмотрел на него с равнодушным видом, ничем не выдавая ни любопытства, ни волнения.
— Так как ты меня знаешь, — ответил он, — то тебе должно быть известно и то, что, уйдя отсюда, я вернусь в мое осиротелое жилище. Ведь ты должен был слышать о моем несчастии.
— Кто тебе причинил его, достойный рыбак, и как ты решаешься так смело говорить почти под самыми окнами дожей?
— Государство.
— Вот непривычная речь для уха святого Марка! Так в чем же ты обвиняешь республику?
— Приведи меня к тем, которые тебя послали, и тогда не будет надобности в посреднике. Я готов высказать все перед самим дожем, потому что может ли бедняк в моем возрасте бояться их гнева?
— Ты думаешь, что я послан, чтобы выдать тебя?
— Тебе лучше знать, что ты должен делать.
Неизвестный снял маску, и луна осветила его лицо.
— Джакопо! — вскричал рыбак, рассматривая выразительные черты браво. — Человек твоего положения не может иметь со мной никакого дела.
Румянец, заметный даже при лунном свете, покрыл лицо Джакопо, но он ничем больше не показал своего смущения.
— Ты ошибаешься; у меня есть к тебе дело.
— Разве Сенат считает какого — нибудь лагунского рыбака человеком, достойным удара кинжала? Если так, то делай, что тебе приказано.
— Антонио, ты меня оскорбляешь. Сенат не имеет вовсе этого намерения. Я слышал, что у тебя есть причины быть недовольным, и что ты откровенно говоришь в Лидо о делах, про которые патриции не позволяют рассуждать людям нашего сорта. Я не хочу причинить тебе никакого вреда; наоборот, как друг, предупреждаю тебя о худых последствиях твоей невоздержанности в речах. И в самом деле, к чему могут привести бесплодные жалобы на республику? Они принесут зло как тебе, так и юноше, твоему внуку. Перестань раздражать правителей своим недовольством и постарайся заслужить расположение дона Градениго; я слышал, что твоя мать была его кормилицей.
Антонио пристально посмотрел в лицо своего собеседника и покачал тоскливо головой, словно желая выразить этим, как мало надежды он возлагал на сенатора.
— Я ему рассказал все, что может сказать человек, выросший в лагунах, — сказал он наконец. — Но ведь он сенатор, и у него нет жалости к тем страданиям, которых он сам не испытывает.
— Ты не прав, старик, осуждая человека за то, что он не испытал бедности, которую ты сам охотно бросил бы, если бы была возможность. У тебя есть своя гондола, сети, ты здоров, силен, и ты счастливее многих, у которых ничего этого нет.
— Ты прав, говоря о нашем труде и о нашем положении. Но когда вопрос идет о наших детях, то закон должен быть равен для всех. Я не понимаю, почему сын патриция свободен, а сын рыбака обязан итти на верную смерть.
— Ты знаешь, Антонио, что государству нужны солдаты. Если бы офицеры стали искать во дворцах крепких моряков, то много ли таких нашли бы они там? Несмотря на твой возраст, ты еще справляешься с своей работой, и вот такие, как ты, привычные к труду, и нужны государству.
— Ты должен добавить: и такие, грудь которых покрыта шрамами. Тебя еще не было на свете, Джакопо, когда я сражался с турками. Но они этого не помнят… Между тем, дорогой мрамор в церквах гласит о подвигах тех знатных, которые здравы и невредимы вернулись с той же самой войны.