В Венеции
Шрифт:
В эту минуту Ансельм и Джельсомина вошли в кабинет. С первого взгляда дож убедился, что он не знает вошедших. Он обменялся взглядом с членом Тайного Совета, и каждый прочел в глазах другого взаимное удивление. Очутившись перед дожем, монах откинул капюшон. Джельсомина смущенно остановилась сзади.
— Что значит ваше появление здесь? — спросил дож, указывая пальцем на девушку и в то же время не спуская глаз с монаха. — Теперь не время моих приемов, и, кроме того, они обусловливаются известными формальностями. И что это за странная компания!
Отцу Ансельму
— Великий государь, — ответил монах, наконец, — мы пришли требовать правосудия. А тот, кто приходит с такой просьбой, должен быть смел.
— Святой Марк может гордиться своим правосудием, которое всегда на страже счастья его подданных. Твой поступок, отец мой, не соответствует правилам благоразумия, но его можно извинить. Объяви твою просьбу.
— В государственной тюрьме находится один заключенный, которого суд приговорил к смертной казни. Этот приговор будет приведен в исполнение завтра утром, если ваша верховная власть не придет на помощь для его спасения.
— Суд не ошибается в своих приговорах, и осужденный должен нести свой жребий.
— Я духовник этого несчастного, и, исполняя мою обязанность, я убедился в невинности его.
— Ты говоришь, что этот человек осужден обыкновенными судьями?
— Он осужден приговором уголовного суда, ваше высочество.
Повидимому, дож смягчился. Так как дело разбиралось публично, он мог, по крайней мере, хоть надеяться, что, выказывая человеколюбие, не нарушит политики правительства. Бросив взгляд на неподвижного члена Совета, как бы желая найти на его лице признак одобрения, дож сделал шаг к монаху и сказал ему с возрастающим участием:
— А на основании чего ты осуждаешь приговор судей?
— Я вам уже говорил, ваше высочество, что я убедился в невиновности осужденного, исполняя мои обязанности. Он мне открыл свою душу, как человек, стоящий одной ногой в могиле. Он невиновен перед государством.
— Я стар и давно уже ношу эту тягостную шапку, — сказал дож, протягивая руку к шапке, символу своего сана, — но за все это время не помню ни одного преступника, который не считал бы себя жертвой тяжело сложившихся обстоятельств.
— Человеку моего звания тоже хорошо известно, что люди обыкновенно стараются таким коварным утешением успокоить свою совесть, — сказал в свою очередь Ансельм. — Но, дож Венеции, многие стараются обмануть, но немногим это удается.
— Это так! — сказал дож, — но ты забыл мне сказать имя осужденного.
— Это некто по имени Джакопо Фронтони… мнимый браво.
Перемена взгляда, мгновенная бледность лица и даже дрожь тела — все указало на вполне естественное изумление дожа Венеции.
— Ты называешь владельца кинжала, который больше всех других в Венеции обагрен человеческой кровью, этого браво, что давно опозорил наш город своими преступлениями! Лукавство этого чудовища взяло верх даже над твоей опытностью, отец.
—
— Я его считал среди всех преступников моего владения единственным, в защиту которого нельзя найти никакого оправдания… Гозори свободно; мое любопытство равняется моему изумлению.
Дож до такой степени отдался охватившим его чувствам, что на минуту забыл о присутствии члена Совета, взгляды которого могли бы его убедить, что беседа принимает нежелательный оборот.
Отец Ансельм избегал сначала сурово отзываться о происках правительства; он только делал осторожные намеки на безнравственность политики Сената.
— Вы можете и не знать, государь, что один бедный, но трудолюбивый ремесленник, Рикардо Фронтони, был, давно уже, обвинен в контрабанде; это преступление святой Марк никогда не оставляет без суровой кары, потому что…
— Ты, говоришь о Рикардо Фронтони? — перебил его дож.
— Да, это его имя; этот несчастный доверился одному приятелю, который притворился влюбленным в его дочь. Когда этот негодяй увидел, что его проделки с контрабандой неминуемо должны вскоре раскрыться, он обставил дело таким образом, что вся вина пала на его доверчивого друга. Рикардо был приговорен к заключению до тех пор, пока не откроет таких своих деяний, которых на самом деле он никогда не совершал. Он изнывал в тюрьме, а в это время его товарищи с успехом обделывали свои дела.
— Помню, что я слышал о таком деле; но это было в правление моего предшественника, не правда ли?
— Да, и его мука в тюрьме длилась почти до этого дня правления вашего высочества.
— Как! Сенат, узнавши о своей ошибке, не поспешил ее исправить?
Монах внимательно посмотрел на дожа, как бы желая убедиться в искренности его удивления; он понял, что это дело не считали достаточно важным, чтобы довести до сведения дожа.
— Великий дож! — сказал он. — Правительство скрытно в делах, касающихся его репутации. По некоторым причинам, о которых я не позволю себе говорить, бедный Рикардо пробыл в заключении еще долго после того, как смерть и сознание его обвинителя доказали его невиновность.
Дож задумался и обернулся к члену Тайного Совета, но лицо сенатора было безучастно и холодно, словно выточенное из мрамора.
— Но что же общего между делом Рикардо и смертным приговором этому наемному убийце Джакопо? — спросил дож, напрасно стараясь придать своему лицу то каменное выражение, которое было на лице члена Совета.
— Это пусть объяснит вашему высочеству дочь тюремного смотрителя… Подойди сюда, мое дитя; расскажи все, что тебе известно.
Джельсомина дрожала, потому что, несмотря на дорогую для нее цель, ради которой она пришла сюда, она не могла побороть своей застенчивости. Но, верная своему обещанию и любви к осужденному, она выступила вперед, не желая больше скрываться за рясой монаха.