В военном воздухе суровом
Шрифт:
– Отставить!
– скомандовал Щербаков.
– Машину разгрузить, а все лишнее выбросить!
– Что тут лишнего?
– развел руками Ворочилин.
– А что там есть?
– Десять ящиков с картами...
– Какие районы?
– Минск и западнее.
– Свалить и сжечь! Акт потом составим... Еще что?
– Личные дела, еще две бочки и...
– Что в бочках?
– Бензин, спирт...
– Оставить!
С трудом выволокли облегченную машину. Тогда Щербаков сказал водителю:
– Вот тебе и "конь не мотор"! Газуй за мной!
...За Унечей по размытой дождями дороге брели группами летчики и техники.
Ранение он получил во время своего четырнадцатого боевого вылета. Атаковал колонну на Рославльском шоссе. Ударило в мотор, он начал давать перебои. В кабину повалил едкий дым, потом огонь жег руки. Смурыгов еле перетянул через лес, пошел вниз. Посадка на "брюхо", сильный толчок. Ударился головой о прицел, челюсть свернуло набок, начал сглатывать что-то теплое, соленое текла кровь с прокушенного языка. А из леса застрочили автоматы, близко посвистывали пули. Смурыгов бежал, согнувшись, по высокой пшенице, споткнулся, упал - челюсть хрустнула, стала на свое место. Но из рассеченного лба хлестала кровь. Летчик зажал рану и опять бежал от пуль. Перебрел мелкую речушку. Впереди показалось несколько изб, женщина ему машет рукой, подзывает к себе.
– Пить, пить...
– прошептал Смурыгов. Женщина принесла крынку молока. Летчик не мог ее держать обожженными руками - поила женщина. Отнял руку от лба - молоко окрасилось, тут же стошнило. Уложили летчика на телегу, сеном прикрыли. Подросток хлестнул кнутом коня, повез куда-то.
Большое село. В помещении школы оперировали и перевязывали раненых. Смурыгову над бровями наложили швы, "заштопали" прокушенный язык, забинтовали голову и руки.
– В госпиталь!
– распорядился строгий хирург с очками на лбу.
– Я в полк... Мне в Писаревку. Сегодня в кандидаты партии будут принимать.
– В другой раз примут... Эвакуировать!
– В полк, в полк...
...И вот теперь Смурыгов сидел в кузове полуторки на ящиках, чтоб ветерком обдувало. Вчера комиссар Рябов вручил партийный билет.
Смотрел Смурыгов вперед, а навстречу неслась знакомая "эмка". Поравнялась с полуторкой, остановилась. Из машины выскочил генерал Кравченко.
– Что за безобразие! Здоровый в кабине развалился, а тяжело раненного на ящиках мотает!
Смурыгову было больно шевелить языком, и он тихо проговорил;
– Мне здесь лучше: в кабине тошнит, бензином пахнет...
– Ну, выздоравливай!
Генерал Кравченко прощался с полком, выступившим в поход. Он разыскал шедших впереди Гетьмана и Рябова.
– Как сформируетесь, так прилетайте снова ко мне в дивизию!
– Непременно к вам, товарищ генерал!
– Жду, возвращайтесь скорее!
– Пыхнул дымом, захлопнул дверцу "эмки" укатил по неотложным делам.
И кто тогда думал, что не доведется больше увидеть Григория Пантелеевича Кравченко... 4-й штурмовой пошлют на другое направление, где тоже была нужда в авиации. Пройдет полгода с момента этого прощания.
В канун 25-й годовщины Красной Армии Кравченко получил седьмую боевую награду - орден Отечественной войны. На следующий день он в составе четырех истребителей взлетел с аэродрома Мга и взял курс на Ленинград. Срочно вызывали на совещание. Советовали
Село Голубовка Днепропетровской области - родина дважды Героя Советского Союза Кравченко. На постаменте высится бюст отважного летчика.
В Серебряном бору во дворе той самой дачи, откуда Кравченко уехал на четвертую для него войну, в осеннюю пору пламенеет разросшаяся рябина, посаженная его руками после Халхин-Гола.
Кому доведется быть у Кремлевской стены, тот склонит голову перед черной мраморной плитой, на которой золотыми буквами высечено:
Григорий Пантелеевич КРАВЧЕНКО
1912-1943
По пути в Воронеж идти приходилось с опаской: над дорогами на малой высоте часто проносились "мессершмитты" и обстреливали все подряд. Недалеко от какой-то деревни техникам повстречалась молодуха. Разговорчивой оказалась, зубастой.
– Что же вы, защитники наши, сами ноги уносите, а нас немцам на съедение оставляете?
Техники от таких слов опешили. Впереди всех оказался обвешанный гранатами Николай Ворочилин, с котелком в руке и с ложкой за обмоткой Ювеналий Шергин, а рядом с ним - полковой фотограф Евель Суранович с фотокамерой на животе. Они сразу и не нашлись что ответить. Лишь шустрый и фасонистый механик Глеб Климко не растерялся и смело выступил вперед. По одежде он мог вполне сойти за летчика. На нем был поношенный темно-синий френч, такого же цвета пилотка с выцветшими голубыми кантами, из-под которой выбивался цыганский чуб. Да еще на груди медаль за финскую. Ждал он с нетерпением второй награды за Отечественную, но по всему видно, что рановато. Над Глебом иногда подшучивали: "И на груди его могучей одна медаль висела кучей".
Климко сказал молодухе:
– Мы, красавица, отходим для того, чтобы собраться с силами. А потом опять ударим по немцам!
– Что вы мне про силу рассказываете! У нас в селе недавно немцы были, говорят, ихняя разведка проскочила, - так они на мотоциклах, в железных касках да при оружии. А вы все пешие, с пустыми котелками в руках - какая уж тут сила!
– На гранаты, которыми был обвешан Ворочилин, она почему-то не обратила внимания, заприметила только котелок да ложку за обмоткой у Шергина.
– Сейчас мы пешие, а скоро опять на самолетах прилетим!
– не сдавался Глеб Климко и вдруг круто повернул разговор, будто с глубокого виража лег на новый курс: - А без котелка, дорогая красавица, тоже никакой силы не будет, - развел он руками и блеснул зубами.
– Может, вы еще и голодные?
– спохватилась скуластая молодица и начала прихорашиваться: платок на голове поправила, потрескавшимися пальцами губы вытерла.
– Какой же это фронтовик, если от хлеба-сала отказывается!
– гоготнул техник с медалью и подхватил за талию молодуху.