В воздухе - ’яки’

Пинчук Николай Григорьевич

Пока ждали машину, бойцы не переставали говорить об увиденном ими воздушном бое. Они лестно отзывались о наших летчиках. Очень приятно было это слышать. Я лежал на траве, смотрел в лазурное небо и повторял про себя: "Жив, живой…" Только теперь, на земле, ощутил противную дрожь в коленках и подступившую к горлу тошноту. Если закрывал глаза, то казалось, что вновь нахожусь в кабине падающего самолета. Сердце холодело, я вздрагивал и открывал глаза. Когда вес уже было позади, меня вдруг охватил страх: "А если бы не открылся фонарь кабины?.. "

На фронте мне порою приходилось слышать, что вот, мол, такой-то летчик никогда не знает страха. Это пустая бравада. Уверен,

что чувство страха в какой-то степени есть у каждого. Другое дело, что у людей с сильной волей в момент опасности страх растворяется. Тогда человек идет на вполне осознанный риск. Его рассудок ничто по занимает, кроме желания сделать задуманное во что бы то ни стало, выполнить до конца свой священный долг перед Родиной. Это подтверждается бесчисленными подвигами советских воинов в годы минувшей войны.

Я хорошо знаю летчика-истребителя, товарища по Бобруйскому аэроклубу и Одесской авиашколе пилотов, Героя Советского Союза Бориса Ивановича Ковзана. Это — единственный человек в мире, который четырежды ходил на таран и остался в живых.

Первый таран мой 19-летний земляк совершил в начале войны под Тулой. В одном из боев, выпустив последние патроны по фашистскому самолету, Борис подошел поближе к врагу и, как неотвратимый меч возмездия, завис чуть правее и выше "мессершмитта". Уравняв скорость, он подвел нос своего "ястребка" на уровень киля "мессера", затем, скользнув вниз, концами лопастей винта рубанул по нему. Вражеский самолет потерял управление, клюнул носом, опрокинулся и в падении понесся к серевшему внизу скошенному полю.

Второй самолет Ковзан таранил на Северо-Западном фронте, над Торжком. Тогда его истребитель так врезался в фюзеляж "юнкерса", что некоторое время они оба, сцепившись, летели над городом, а затем разом начали падать. Каким-то чудом Борису удалось приземлиться на парашюте.

В июне 1942 года на Северо-Западном фронте Ковзан рубит винтом крыло третьего фашистского стервятника. Во время четвертого тарана, под Старой Руссой, Борис передал по радио: "Всем, всем! Я — "Ястреб", тяжело ранен, самолет горит, иду на таран!" Выброситься с парашютом он не мог. "Мессеры", а их было 5, сразу бы расстреляли его в воздухе. Продолжать бой нет никакой возможности — пламя подбиралось к кабине. Еще минута — и самолет взорвется. Но минута была, и Ковзан, воспользовавшись ею, пошел на таран. Через лобовое стекло, развороченное вражеским снарядом, Борис видел только бок "мессера" да огненные струйки очередей, вырывавшихся из-под верхнего капота. Пули настигали его "ястребок", но он не сворачивал с курса. "Мессер" еще раз полоснул по нему длинной очередью и резко взметнулся вверх. В этот момент пылающий истребитель ударил в желто-серое брюхо фашистской машины. От страшного столкновения оба самолета разлетелись на куски. Ковзана выбросило из кабины. Струя упругого, освежающего воздуха вернула ему на какое-то мгновение сознание. Он дернул кольцо и раскрыл парашют всего лишь в 200 метрах от земли…

Начало применению таранных ударов в воздухе положил известный русский летчик Петр Нестеров в 1914 году. Тогда он таким способом сбил австрийский самолет-разведчик "Альбатрос".

В истории Великой Отечественной войны один из первых воздушных таранов совершил летчик-истребитель Дмитрий Кокорев. 22 июня 1941 года в 4 часа 15 минут он ударом своего самолета располовинил фашистский разведчик. Затем стали известны имена других отважных соколов — белоруса Леонида Бутелина, Петра Рябцева, Виктора Талалихина, Андрея Данилова, Алексея Севастьянова, которые шли на

таран.

В годы войны Совинформбюро более 200 раз сообщало

о таранных ударах летчиков. Разумеется, не просто было это сделать. Французский летчик Франсуа де Жоффер в своей книге "Нормандия — Неман" пишет: "Знаете ли вы, что такое таран? Это наивысшее самопожертвование русского летчика, который, израсходовав полностью боеприпасы, устремляется на вражеский самолет и ударяет его своей машиной. В девяноста случаях из ста — это неминуемая гибель".

Исход не всегда бывал смертельным. Кое-кто полагал, что это случайность. Я не согласен. Обстановка складывалась по-разному, но цель летчика-истребителя всегда выражена точно и определенно — уничтожить противника. Легче, проще и надежнее сделать это огнем бортового оружия. А как быть, если снаряды кончились и пулеметы молчат? Можно, конечно, выйти из боя. У каждого летчика есть на то право. В данном случае пользоваться этим правом, руководствоваться инструкцией было совсем не обязательно. Летчики сознательно шли на большой риск во имя победы. И в ряде случаев тараны приводили только к гибели врага.

Я часто спрашиваю себя, повторим ли подвиг Бориса Ковзана, возможен ли таран в наши дни? И каждый раз прихожу к выводу: да, повторим, да, возможен. В принципе сила столкновения двух самолетов в воздухе, летящих даже на сверхзвуковых скоростях, может быть использована для уничтожения противника. Дело здесь не столько в скоростях полета, сколько в их соотношениях. Сила удара зависит от превышения скорости одного самолета над скоростью другого. Значит, сохранение боевой машины будет зависеть от мастерства летчика, его точного расчета, бесстрашия. Таран — оружие смелых.

Но это мои теперешние размышления, а тогда…

Подошел грузовик, меня уложили в кузов на свежее сено, дали сопровождающего, который должен был доставить меня в медсанбат километрах в десяти от линии фронта. Но это небольшое расстояние мы преодолевали часа два. Тряска мешала мне дышать, приходилось то и дело останавливаться. К вечеру кое-как добрались до места.

Самочувствие мое было неважное — болели грудь, спина, плечо, из раны сочилась кровь. Подозвал сестру и попросил ее, чтобы меня поскорее положили на операционный стол. Она передала просьбу врачу. Меня осмотрели, обработали рану и наложили повязку.

Окровавленную гимнастерку заменили чистой, а вместо сапог дали тапочки. Хотя теперь меня окружали раненые, нашлись и шутники.

— Слышь, браток, почему ты без сапог прибыл? — спросил один боец. Ведь без сапог какой же вояка? В тапочках-то по паркету ходят или в гроб кладут…

— Жарко было, вот сапоги и оставил в самолете, — отшутился я, хотя мне было совсем не до шуток. Кто-то хрипло засмеялся:

— Хорошо, что голову не оставил, а только сапоги.

2 сентября всех раненых из медсанбата повезли на железнодорожную станцию для эвакуации в тыл. По дороге нам встретилась колонна автомашин. И надо же такому случиться — наш шофер почему-то остановился. Тут я и узнал, что это за колонна: личный состав нашего полка переезжал на повое место. Я попал в объятия однополчан.

— Пиня? Вот так встреча! А мы думали, что тебе амба, — раздавалось со всех сторон.

— С нами поедешь или в тыловой госпиталь? — спросил заместитель начальника штаба.

— Конечно, с вами, — обрадовался я.

— Куда с вами, а я как? — спохватился шофер. — У меня в путевом листе записано двадцать четыре человека, а привезу двадцать три. Спросят, куда одного дел. Что я отвечу?

— Пожалуй, ты прав, — согласился заместитель начальника штаба и сделал соответствующую запись в путевом листе медсанбатовского водителя.