В январе на рассвете
Шрифт:
А спустя час он опять лежал под этой же самой ветлой. Внизу, где-то в кустах, скрытые фиолетовой тьмой, таились посты гитлеровцев; за болотом раздувалось красноватое пятнышко костерка. Изредка то там, то сям вокруг холма взмывали в небо осветительные ракеты, ослепительно подсвечивая ночные снега, и тогда проступали копошившиеся возле костерка черные фигурки, а здесь, ближе к холму, зловеще обнажалась в болоте железная туша танкетки. За ее броней укрывались враги, оттуда доносились голоса, несколько раз начинал урчать мотор и вновь смолкал, видимо, никак, не заводился,
Чижов не удержался и выпустил очередь в сторону танкетки, так, на всякий случай, чтобы фрицы не слишком уж по-домашнему чувствовали себя здесь. Фашисты в ответ тоже постреляли, но быстро отступились, прекратив стрельбу; голоса в болоте около танкетки постепенно начали глохнуть.
Теперь окрест было почти тихо, и Чижов обрадовался, когда услышал, как в вершине старой ветлы завозился ветерок, сперва осторожно, потом все настойчивее, со слабым посвистом; сверху посыпалась снежная крупа. Это было как нельзя кстати. Скоро должна взойти луна, и если к тому времени натянет поземку, то под ее шумок, возможно, и удастся проскочить в темноте мимо расставленных вкруг холма постов.
Вконец продрогший, Чижов ползком вернулся к колодцу.
На снегу, приткнувшись головой к срубу, лежал Никифоров. Из колодца, на скрип снега, выглянул Володька, который углублял там дно, вытаскивал камни, готовил могилу. Потом он выкарабкался наверх, сел на край сруба.
— Вроде угомонились фрицы, а? — спросил так, будто и не спрашивал, просто голос подал.
— Вроде бы, — отозвался Чижов. — Заметель вон вроде начинается, может, и разыграется, на наше счастье.
— Ага, — сказал Володька. — Тогда айда: повезет так повезет.
Чижов промолчал, поеживаясь от холода и с привычным вниманием оглядываясь по сторонам: он по-прежнему начеку был, не позволял себе отвлекаться на личное, что так волновало его еще совсем недавно. Чижов понимал, что Володька молод, а он, воевавший и в финскую, и в первые месяцы Отечественной войны, хоть и потерявший звание командира роты, все-таки офицер, обязан выполнять задание Бати… И ему было приятно, что он находится в подчинении у смелого парня Сметанина… Однако еще не все испытания закончились для него, Чижова, и он думал, что, может быть, не самые страшные остаются на сегодняшнюю ночь; наверняка и завтра, и послезавтра они будут караулить его тайком и в открытую, хотя, конечно же, в первую очередь нужно было вырваться из этой катавасии, а уж потом собраться опять с умом и силами — поискать отряд Васина…
Темно было, ну и темень, луна еще не взошла, ни одной звездочки не проклюнулось в низком снежно-лохматом небе, и вроде все сильнее посвистывало в вершине ветлы, ворошило понизу на холме снег. Зябко становилось.
В колодец окоченевший уже труп Никифорова опустили с трудом. Чижов стоял полусогнувшись, смяв в руке потрепанную свою шапку. А Володька, присев, зачем-то пригладил Никифорову настывшие на холоде кучерявые волосы. Потом он накрыл ему лицо маскхалатом, и они стали закладывать его камнями, сверху набросали снежку.
Помолчали.
— Ну что, айда? —
— Обожди, надо маскхалаты вывернуть наизнанку. А то перемазались как черти…
Снег вокруг был грязноватый — от пороховой гари. Все сильнее тянуло холодным ветерком, змеилась понизу поземка, сухо покалывало лицо.
Осторожно, крадучись, спустились с холма, поползли среди кустов на болоте, каждый раз надолго припадая к земле, как только где-нибудь за кустами взлетала в мглистое небо ракета. Но сейчас это было им даже на руку, потому что издали позволяло видеть часовых и обходить их загодя.
Чижов полз впереди, толкая перед собой лыжи — свои и Володькины, часто задерживаясь, выискивая безопасное направление. Больше он не думал о погибших, дурное самочувствие забылось на время, мысли были заняты лишь тем, как незаметнее проскользнуть через оцепление.
Опять выстрелили где-то неподалеку из ракетницы. Огненный шар полудугой прянул в сторону холма, резко шипя и полыхая, оставляя за собой змеисто-дымный хвост; на мгновение ракета зависла почти точно над ветлами и рассыпалась там в заснеженно-мерцающем небе на лохматые, брызжущие искрами комья, которые стали оседать на холм, заливая его ослепительно-обнажающим светом. Затем снова наплыла дымная темь, кусты вокруг шевелились.
— Пуляют, сволочи! — выругался шепотом Володька; он был с двумя автоматами — один на взводе, готовый в любой момент, если понадобится, открыть огонь.
Выбрались из кустов — посветлело, видимо, сквозь облачную вихревую завесу пробивалась луна.
Раздались голоса в поле, все приближаясь; шли патрульные, трое, вот они — в каких-нибудь сорока метрах, вынырнули смутно дрожащими силуэтами из белесой сумеречи. Поспешно разгребая возле куста снег, зарываясь поглубже, Чижов узнал в одном из них высокого офицера, которого успел разглядеть сегодня во время боя с холма. Офицер шагал широко, проваливаясь в снег, что-то сердито выговаривал на ходу сопровождавшим его автоматчикам.
Затаился Чижов, взмок весь. И вдруг уловил позади какое-то торопливое движение, глянул — Володька, выставив автомат, зачем-то привставал на колено.
— Ты… што? — Он рывком потянул Сметанина за край маскхалата; тот упал.
— Эх, смазать бы… сволочи! — задыхаясь, простонал Володька.
— Тсс… не дури! — придавил его к земле.
Немцы удалялись. Чижов ждал, когда они отойдут подальше. Потом оглянулся на товарища.
— Что, жить надоело? Наше счастье, что поземка завывает, потому и не услышали.
— Да это же самый главный из них, подлюга, гестаповец.
— Самое главное для нас — задание выполнить, — грубо сказал Чижов. — Карту принести Бате и с васинцами связаться. Понял? Ну двинули. Только давай без глупостей. — И он снова пополз, по-прежнему настороже, зорко озираясь по сторонам.
В поле, далеко за линией постов, они встали на лыжи. Позади крохотным пятнышком проблескивал костерок. В небе уже расплывчато туманилась желтоватая луна. Дымилась, стлалась по полю поземка, ветер бросал в лицо колкую снежную крупу.