В южных морях
Шрифт:
Медиум иногда бывает женщиной. Так, например, женщина ввела эту практику общения с духами на северном побережье Таиарапу к возмущению своих родственников, ее зять, в частности, заявил, что она была пьяна. Но то, что возмущает на Таити, может показаться вполне подходящим на Паумоту, тем более что некоторые женщины обладают от природы необычайными и полезными силами. Говорят, что это честные, доброжелательные особы, некоторые из них обеспокоены своей сверхъестественной наследственностью. И в самом деле, беды, причиняемые этим дарованием, так велики, а приносимая польза так бесконечно мала, что я не знаю, назвать ли это наследственным даром или наследственным проклятьем. Можно ограбить кокосовую плантацию этой женщины, украсть ее каноэ, сжечь дом, безнаказанно вырезать ее семью; нельзя делать лишь одного: класть руку на ее матрац, иначе ваш живот будет раздуваться, и вылечить вас сможет только эта особа или ее муж. Привожу рассказ очевидца, уроженца Тасмании, образованного, оборотистого — определенно не дурака. В 1886 году он присутствовал в одном доме на Макатеа, где
Я не встречался с этими одаренными особами; но у меня есть собственный опыт, поскольку я играл, лишь однажды ночью, роль свистящего духа. Весь день дул сильный ветер, но с наступлением темноты прекратился, и на ясное небо вышла полная луна. Мы шли в южную сторону острова по берегу лагуны среди рядов пальм по белоснежному песку. Нигде не было никаких признаков жизни; в конце концов на безлесой части острова мы обнаружили тлеющие угли догоревшего костра и неподалеку оттуда темный дом, услышали, как туземцы там негромко разговаривают. Сидеть без света, даже в компании, притом под крышей, — для паумотца несколько рискованная крайность. Вся сцена — яркий свет луны и резкие тени на песке, дотлевающие угли, негромкие голоса из дома и плеск воды в лагуне о берег — навела меня (не знаю каким образом) на мысль о суевериях. Я был босиком, заметил, что шаги мои бесшумны, и, подойдя поближе к дому, но держась в тени, начал свистеть. Мелодию песенки не особенно трагичной. С первыми же нотами разговор и всякое движение в доме прекратились, тишина сопутствовала мне, когда я продолжал, и, проходя мимо дома на обратном пути, я заметил, что в нем зажжена лампа, но никаких голосов не слышится. Как я теперь думаю, несчастные дрожали всю ночь и не произносили ни слова. Право же, я тогда не представлял природу и силу причиненных мною страхов, и какие жуткие образы породила в темном доме мелодия этой старой песенки.
Глава пятая
ПОХОРОНЫ НА ПАУМОТУ
Нет, я не имел представления о страхах этих людей. Правда, я еще до этого получил какой-то намек, только не понял его; то были похороны.
Чуть подальше, на главной улице Ротоавы, в низенькой хижине из пальмовых листьев, выходящей на маленький огражденный дворик, как свиной хлев на выгульную площадку, одиноко жили старик со старухой. Возможно, они были слишком бедными, и им нечего было отстаивать. Во всяком случае они остались; и вышло так, что они оказались приглашены на мое пиршество. Мне кажется, в том хлеву было очень серьезной политической проблемой — приходить ко мне или не приходить, и муж долго колебался между соображениями о собственном возрасте и любопытством, пока любопытство не одержало верх, они пришли, и среди этого веселья старику стало плохо. В течение нескольких дней, когда небо было ясным, а ветер прохладным, его матрац был расстелен на главной улице деревни, и он, щуплый человечек, неподвижно лежал на нем, а жена неподвижно сидела у него в изголовье. Казалось, они утратили с возрастом человеческие потребности и способности, не говорили и не слушали, не смотрели на нас, когда мы проходили мимо, жена не обмахивалась веером, казалось, не ухаживала за мужем, и обе несчастные дряхлые развалины сидели рядом под высоким балдахином пальм, человеческая трагедия свелась к ее голым основам, зрелищу без пафоса, возбуждающему любопытство. И все же там была одна патетическая черта, не дававшая мне покоя: то, что некогда этот человек был полон сил и надежд, и то, что его последние жизненные силы угасли за накрытым для гостей столом.
Утром 17 сентября страдалец скончался, и поскольку дело не терпело отлагательства, его похоронили в тот же день в четыре часа. Кладбище находится неподалеку от моря, за Домом правительства; поверхность его представляет собой разрушенный коралл, похожий на щебенку; несколько деревянных крестов, несколько каменных столбиков обозначают могилы, его окружает каменная стена ниже человеческого роста, за ней густо растут кусты с бледными листьями. Утром там была вырыта могила, наверняка с трудом, под шум бурного моря и крики морских птиц; тем временем покойник лежал в доме, вдова и еще одна старуха прислонялись к забору перед дверью, без слов на устах, без мыслей в глазах.
Ровно в четыре часа похоронная процессия тронулась, гроб, завернутый в белую ткань, несли четыре человека, позади шли плакальщики — их было мало, так как в Ротоаве осталось мало людей; мало кто одет в черное, так как эти люди были бедны, мужчины шли в соломенных шляпах, белых пиджаках и синих брюках или в красочных разноцветных париу, таитянских юбках, женщины за редким исключением были ярко разряжены. Далеко сзади шла вдова, с трудом неся матрац, существо до того старое, что походило уже не на человека, а на переходную ступень к нему от обезьяны.
Покойный был мормоном, но мормонский священник уехал вместе с остальными спорить из-за границ
Пока что, хоть покойный и был мормоном, похороны шли по-христиански. Из книги Иова был прочтен известный отрывок, были произнесены молитвы, могила была засыпана, плакальщики побрели домой. Несмотря на твердость земли, близкий шум моря, яркий свет солнца, падающий на грубую ограду, неподобающе красочные одежды, обряд был соблюден хорошо.
По правилам, похороны должны были проходить иначе. Матрац следовало закопать вместе с его владельцем; но поскольку семья была бедной, его бережливо оставили для дальнейшего использования. Вдове надлежало броситься на могилу и устроить ритуальное оплакивание, соседям присоединиться к ней, чтобы весь остров огласился стенаниями. Но вдова была старой; может быть, она забыла, может, не сознавала, что происходит, поэтому играла с листьями и ручками гроба. Странно представить, что последним его удовольствием было мое угощение на борту «Каско»; странно представить, что он, старый ребенок, потащился туда, ища какой-то новой услады. И ему были дарованы услада, покой.
Но хотя вдова забыла о многом, об одном она никак не могла забыть. Она ушла с кладбища вместе со всеми; матрац покойно остался на могиле, и мне сказали, что с заходом солнца она должна вернуться и лечь там. Это бдение необходимо. С захода солнца до утренней звезды паумотцы должны бодрствовать над прахом родственников. Если покойный был выдающимся человеком, многочисленные друзья будут составлять бдящим компанию; им дадут, чем укрыться от капризов погоды; полагаю, они приносят еду, и ритуал продолжается две недели. Нашей бедной, пережившей мужа вдове, если только она была живой в полном смысле слова, укрыться было почти нечем, и с ней почти никто не сидел; в ночь после похорон сильный ветер с дождем прогнал ее от могилы; погода в течение нескольких дней стояла капризной, скверной; и первые семь ночей вдова прекращала бдение и возвращалась спать под свою низкую кровлю. То, что она брала на себя труд совершать столь краткие визиты к месту погребения, что эта стражница могилы боялась легкого ветерка и влажного одеяла, заставило меня тогда задуматься. Сказать, что она была равнодушной, я не мог; она была до того непонятна мне, что я сомневался в своем праве ее судить, однако я придумывал оправдания, говорил себе, что, возможно, ей почти нечего оплакивать, возможно, она очень страдает, возможно, ничего не понимает. И подумать только, тут не могло быть и речи о чувствительности или набожности, но упорное возвращение этой старой вдовы было признаком либо нездорового рассудка, либо необычайной силы духа.
Произошел еще один случай, отчасти наведший меня на след. Я уже сказал, что похороны проходили, почти как в Англии. Но когда все было позади и мы в подобающем молчании выходили из ворот кладбища на ведущую в поселок дорогу, внезапное вторжение иного духа поразило и, пожалуй, напугало нас. В нашей процессии шли неподалеку друг от друга двое людей: мой друг мистер Донат — Донат-Римарау, «Донат, много получивший», — исполняющий обязанности вице-резидента, нынешний правитель архипелага, самый значительный из находившихся там людей, но кроме того, известный своим неизменно добрым нравом, и одна хорошенькая, статная паумотка, на том острове самая миловидная и не самая (будем надеяться) смелая или вежливая. Внезапно, пока еще сохранялось похоронное молчание, она ткнула в резидента пальцем, пронзительно выкрикнула несколько слов и отступила с наигранным смехом. «Что она сказала вам?» — спросил я. «Она обращалась не ко мне, — ответил слегка обеспокоенный Донат, — она обращалась к духу умершего». И смысл сказанного ею был таков: «Смотри! Донат будет для тебя прекрасным лакомством сегодня ночью».
«Мистер Донат назвал это шуткой, — написал я тогда в своем дневнике. — Мне это показалось больше похожим на испуганное заклинание, словно та женщина хотела отвести внимание духа от себя. У каннибальского народа вполне могут быть каннибальские призраки». Догадки путешественника, кажется, обречены быть ошибочными; однако тут я оказался совершенно прав. Та женщина стояла на похоронах в ужасе, потому что находилась в страшном месте, на кладбище. Она с ужасом ждала наступления ночи, потому что над островом воспарил новый дух-людоед. И слова, которые выкрикнула в лицо Донату, действительно были испуганным заклинанием, чтобы защитить себя, чтобы напустить духа на другого. Одно можно сказать в ее оправдание. Она, несомненно, выбрала Доната отчасти потому, что он был очень добрым человеком, но отчасти и оттого, что он был полукровкой. Я думаю, что все туземцы считают кровь белого человека своего рода талисманом против сил ада. Иным образом они не могут объяснить безнаказанное безрассудство европейцев.