В защиту Меолы
Шрифт:
Теперь же мои земляки, жители Монтелузы, спрашивают меня с насмешливым видом:
— Но если Меоле и вправду казался горьким хлеб его дяди, почему не стал он работать, чтобы освободиться от этой зависимости?
Но они забывают, что, после того как Меола еще подростком сбежал из семинарии, Склепис, который хотел, чтобы его племянник во что бы то ни стало сделался, как и он, священником, не дал юноше учиться; они забывают, что все мы тогда горько сожалели о том, что по милости раздосадованного служителя церкви пропадает всуе такой талантливый человек.
Я отлично помню, какую единодушную поддержку,
Но нам непременно хочется сделать Меолу козлом отпущения за наши обманутые надежды, за все заблуждения, в которых повинна наша злосчастная впечатлительность.
Когда Меола однажды со свирепым видом поднял руку и, приложив ее затем к сердцу, сказал нам: «Синьоры, я обещаю и клянусь, что члены конгрегации не возвратятся в Монтелузу», вольно же было вам, земляки мои, вообразить бог знает какую чертовщину! Вы сразу же подумали о подкопах, бомбах, засадах, ночном нападении на епископский замок, вы представили себе Марко Меолу, который, подобно Пьетро Микке [2] , с фитилем в руках готовится взорвать дворец, а вместе с ним епископа и членов конгрегации.
2
Микка Пьетро (1677–1706) — пьемонтский солдат-минер, который во время войны за испанское наследство подорвал на мине себя и французских лазутчиков, пытавшихся проникнуть в осажденный Турин. Пьетро Микка погиб, но спас город; на месте его гибели воздвигнут памятник.
С вашего разрешения и соизволения, я хочу сказать, что в то время у нас было несколько нелепое представление о герое. Подобными средствами Меоле никогда не удалось бы избавить Монтелузу от членов конгрегации! Истинный герой должен точно знать, как именно следует действовать в тех или иных обстоятельствах.
И Марко Меола знал это.
В воздухе, напоенном пьянящими ароматами ранней весны, раздавался звон церковных колоколов и смешивался с ликующими криками ласточек, гурьбой проносившихся в пламенеющем закате этого незабываемого вечера.
Я и Меола молча прогуливались по Райской аллее, погруженные в свои мысли.
Внезапно Меола остановился.
— Слышишь звон этих ближних колоколов? — спросил он меня, улыбаясь. — Это в монастыре святой Анны. Если бы ты только знал, кто звонит!
— Кто же?
— В эти колокола звонят три голубки!
Я обернулся и посмотрел на Меолу, пораженный его видом и тоном, которым он произнес эти слова.
— Три монахини?
Он отрицательно покачал головой и сделал мне знак подождать.
— Вслушайся, — прибавил он тихо. — Как только все три колокола перестанут звонить, последний — самый маленький, самый серебристый — робко ударит три раза. Вот… слушай внимательно!
И в самом деле,
— Ты слышал? — спросил Меола. — Эти три удара возвещают счастливому смертному. «Я помню о тебе!»
Я снова обернулся и посмотрел на него. Он мечтательно прикрыл глаза и поднял голову. Густая курчавая борода оттеняла его бычью шею, белую, точно слоновая кость.
— Марко! — крикнул я, хватая его за руку.
Тогда он разразился смехом, потом нахмурил брови и пробормотал:
— Я приношу себя в жертву, друг мой, я приношу себя в жертву! Но можешь быть твердо уверен, что члены конгрегации не возвратятся в Монтелузу.
После этого он надолго замолчал.
Какая связь могла существовать между этими тремя ударами колокола, говорившими: «Я помню о тебе», и возвращением членов конгрегации в Монтелузу? И на какую жертву решился Меола, дабы помешать им возвратиться?
Я знал, что в монастыре святой Анны у Меолы была тетка — сестра Склеписа и его матери; я знал также, что монахини всех пяти монастырей Монтелузы всей душой ненавидели монсиньора Партанну, ибо, едва приняв сан епископа, он отдал три распоряжения, одно другого жестче:
1. Отныне монахиням запрещается готовить и продавать сласти и наливки. (Эти чудесные сласти из меда и превосходного теста, изящно завернутые и перевязанные серебряной нитью! Эти чудесные наливки, настоянные на анисе и корице!)
2. Отныне монахиням запрещается вышивать (даже церковные покровы и облачения), им дозволяется лишь вязать чулки.
3. Отныне монахиням запрещается иметь особого духовника; всем им, без исключения, надлежит обращаться к приходскому священнику.
Сколько слез, сколько безутешного горя вызвали во всех пяти монастырях Монтелузы эти предписания, особенно последнее! Какие только уловки не были пущены в ход, чтобы добиться его отмены!
Однако монсиньор Партанна оставался непреклонным. Можно было подумать, что он дал себе клятву всегда поступать не так, как поступал его высокочтимый предшественник. Монсиньор Вивальди (да почиет он в мире!) относился к монахиням снисходительно и сердечно; не реже раза в неделю он приезжал к ним, охотно отведывал их угощение, хвалил кушанья и вел с монахинями долгие благопристойные беседы.
Монсиньор Партанна, напротив, посещал монастыри не чаще одного раза в месяц, неизменно появлялся в сопровождении обоих секретарей, нахмуренный и суровый, и неизменно отказывался не только от чашки кофе, но даже от стакана воды. Матерям игуменьям и настоятельницам не раз приходилось строго выговаривать монахиням и воспитанницам, дабы привести их к послушанию и заставить спуститься вниз, в приемную залу, когда сестра привратница возвещала о прибытии его преосвященства, с такой силой дергая за проволоку, что колокольчик пронзительно визжал, словно породистая собачонка, которой посмели наступить на лапу! И когда монахини, становясь на колени перед двойной решеткой, отвешивали епископу поклон и с пылающими лицами и опущенными долу глазами обращались к нему со словами: «Благословите, ваше преосвященство!» — как пугал он их, бормоча «святая дщерь» и осеняя крестным знамением!