В защиту науки № 4
Шрифт:
В том, что лишь столь незначительная доля населения США, всего 7 % взрослых, может быть признана научно грамотной, и это в наши дни, когда поражающие воображение достижения науки и техники как никогда ранее наглядны и красноречивы, — можно усмотреть не только своего рода иронию истории, но и серьезную проблему, требующую внимательного изучения. К чисто теоретическому значению этой проблемы добавляется и политический аспект: при демократическом устройстве общества все граждане, как бы малограмотны и невежественны они ни были, имеют законное право на участие в принятии решений, существенное место в которых в современных условиях принадлежит научно-технической стороне дела. В этом обстоятельстве кроется возможность крупных политических ошибок и дестабилизации общества. Как я постараюсь показать дальше, история уже неоднократно доказывала, что невнимание к роли и значению науки, недоучет или прямое игнорирование научного миропонимания могут повлечь за собой самые опасные последствия, открыть дорогу самым зловещим общественным силам.
Но и противоположное положение дел, — когда народ «безмолвствует», пребывает в апатии и пассивности, — не добавляет обществу
Таковы, вкратце, те мысли, на которые наводит тема антинауки и которые беспокоят сегодня многих западных интеллектуалов академических профессий. Сами по себе все эти астрологи, спириты и тому подобные мелкие паразиты на духовном теле современной культуры могут вызвать разве что холодное недоумение или снисходительную усмешку, нежели рассматриваться как серьезное общечеловеческое явление. Это так, но всё же мы должны уметь видеть за всем многообразием данного феномена, — который неразрывно связан, помимо всего прочего, ещё и с исторической, географической и тому подобной безграмотностью, о чем здесь лучше вообще не вспоминать, — нечто такое, что способно внушить нешуточную тревогу, а именно некий фатальный провал, обморок самосознания современного человечества. Ещё в начале нашего столетия О. Шпенглер внушал ошарашенной публике, что идеи новейшей науки, самый тип её сознания пропитаны смертельным ядом распада, неотвратимо ведут к закату западной цивилизации. В качестве причины он ссылался на некую «метафизическую усталость» Запада. Другой влиятельный мыслитель, М. Вебер, сравнил метод естествознания с процессом стягивания с мира покровов тайны и очарования, что, по его словам, ведет к утрате чувства «всякого смысла, выходящего за грань чисто практического или технического интереса, о чем с такой силой сказал в своем творчестве Лев Толстой». Как могло случиться, что к исходу XX столетия недопонимание подлинного значения науки, — которое само по себе столь обыкновенно и всеобще, — стало причиной и симптомом культурного упадка?
Было бы грубым упрощением думать, что всё дело сводится к сложностям социального развития, хотя и этот фактор не стоит упускать из виду при всестороннем анализе. Ссылка на «усталость» цивилизации имеет под собой определенные исторические основания. Глубокий анализ этой концепции аналогичных процессов в древней истории содержится в последней главе (»Страх свободы») книги Е.Р. Доддса «Греки и иррациональное». Расцвет древнегреческого Просвещения в VI в. до н. э., последовавший за гомеровской эпохой, характеризуется этим автором как «прогрессивный переход греков от мифологического к рациональному мышлению». К концу периода правления Перикла маятник качнулся в обратную сторону, и преподавать астрономию или высказываться в скептическом духе по поводу сверхъестественного стало в греческом полисе небезопасно. Всевозможные культы, астрологические пророчества, магическое врачевание и тому подобные практики стали симптомом наступившего длительного периода реакции и упадка, который Доддс назвал «возвратом к иррациональному». Встает вопрос: не вступаем ли и мы, как когда-то древние греки, в заключительную фазу второго великого эксперимента с рационализмом, отсчет которого начался с научной революции и века Просвещения? Нельзя ли усмотреть в современной культурной ситуации некие параллели с процессами, приведшими античность к краю пропасти, — а именно с таким, например, обстоятельством: «После того как греческие интеллектуалы стали всё глубже погружаться в свой внутренний мир (начиная со времени позднего Платона), общественное сознание оказалось покинуто своими прежде строгими пастырями на произвол судьбы, без защиты, без руководства; лишенный требовательных наставников обыватель, надо думать, не без чувства облегчения вернулся к радостям и удобствам допотопного миропонимания».
К концу V в. до н. э. «крепнущему рационализму интеллектуалов противостояли симптомы регресса общественного сознания», «рецидивы так и не изжитых верований»: и разрыв между ними расширялся, приближаясь к черте, за которой должно было последовать «полное отчуждение». Лишенные интеллектуального водительства и опеки в период «сумерек кумиров», массы стали легкой добычей воспрянувшей астрологии и подобных ей вещей. Во многом это произошло из-за политических причин и условий: этот период пришелся на тревожные десятилетия, предшествующие завоеванию Греции Римом, когда жизненно важно было прогнозировать ближайшие события. До этого на протяжении целого столетия свободный грек вполне комфортно чувствовал себя в условиях интеллектуальной свободы. Но вот всё переменилось, всё предстало в совсем иной, пугающей перспективе: уж лучше строгая предопределенность астрологической Судьбы, чем это гнетуще-тягостное ежедневное бремя выбора и ответственности, чем эта свобода, которая не несет ни ясности, ни надежности. Как не услышать за этой «логикой» грозного голоса Великого Инквизитора из «Братьев Карамазовых» Ф.М. Достоевского? Позволю себе цитату из этой книги: «Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою судьбу к ногам нашим и скажут нам: "Лучше поработите нас, но накормите нас"… Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастья, — эти силы:
Можно, наверное, несколько ослабить тягостное впечатление от этой мрачной картины, указав, например, на такую немаловажную вещь, как практически всеобщий энтузиазм и очарованность достижениями высоких технологий в развитых странах в наши дни. Обнадеживают и такие факты: хотя меньше половины взрослого населения США убеждены в эволюционном происхождении человека из органического мира, хотя каждого второго взрослого ставит в тупик задача определить одну сторону квадрата при известной другой его стороне, — всё же американское общество в своем большинстве при ответах в различных социологических опросах выражают значительно большую уверенность в потенциальной возможности науки и техники творить добро, чем выражают её в ходе аналогичных опросов жители других индустриальных стран, таких, в частности, как Франция и Япония. Интересно, что на сохранении довольно высокого уровня интереса и уважения к науке со стороны общественного (далеко не всегда компетентного) мнения не сказывается непосредственно весьма противоречивое отношение простых людей к самим ученым. А ведь оно не столь уж благожелательно. В Америке конца XX в. отнюдь не наука, а религия, как и во времена пилигримов XVII в., остается, судя по всему, наиболее влиятельной силой как в частной, так и в общенациональной жизни. Положение в точности таково, как его описал ещё Токвилль в 1830-х гг. Около трети взрослого населения (из которого большая часть принадлежит к евангелическим сектам) подтверждает, что верит в воскрешение; более половины — верят в возможность повседневных чудес благодаря молитве; 60 % — заявляют, что верят в буквальное существование Ада для проклятых. Финансовые дотации, выделенные в 1990 г. на поддержку религиозных организаций, составили круглую сумму в 54 млрд. долл.
Во всех этих фактах я вижу проявление полного отсутствия в общественном сознании чувствительности к противоречиям, — и это при том, что современное, основанное на науке, мировоззрение в основной своей части возникло именно как реакция на подобные противоречия; впрочем, оно до сих пор ещё не в состоянии навести мосты над пропастью между двумя непреложными императивами — знанием и верой. Но, несмотря на это, подавляющее большинство простых американцев вообще не испытывает никакого внутреннего разлада или неудобства от конфликта между этими разнородными силами.
Аналогичным образом, хотя в США широко распространены взгляды, обычно признаваемые за антинаучные (например, вера в НЛО), всё же есть веские основания считать, что и они не суть что-то монолитное и однородное. Точнее было бы рассматривать их как комплексы, где слитно сосуществуют потенциально противоположные идеи и формы сознания. А это, как мы увидим ниже, открывает возможность поиска путей направленного влияния на сознание людей и изменения их взглядов. Подобно тому как различные тектонические пласты Земли дрейфуют в противоположных направлениях, вызывая время от времени стихийные катастрофы, так и разнородные элементы, образующие структуру мировосприятия обыкновенного человека нашего времени, далеко не образуют единого гармонического целого. Как понимал уже Великий Инквизитор Достоевского, либеральное, взлелеянное эпохой Просвещения сознание заблуждается, считая, что уже может праздновать победу. Ведь и в самом деле, «пронаучная» картина мира конца XX в. представляет взгляды и позицию зыбкого, уязвимого, отнюдь не могущественного общественного меньшинства. Ситуация усугубляется ещё и тем, что ученые и другие интеллектуалы не образуют сплоченной социальной группы; они не смогли выработать достаточно эффективных социальных институтов или каких-то иных организационных форм, чтобы обсуждать и регулировать разногласия и конфликты даже в собственной среде, не говоря уже о дискуссиях с другими слоями общества — например, о границах и возможностях науки, её отношениях с другими формами духовной и культурной жизни общества. Непростые взаимоотношения по линии — «наука-технология-общество» даже внутри большинства ведущих университетов — лишь одно из подтверждений этого печального диагноза, недостатка внимания к сложившемуся положению.
Среди примеров, которые помогли бы прояснить основные идеи нашего анализа, особенно показательны следующие два. Первый — это движение «машиноборцев» (луддитов), возникшее в Англии в 1811–1816 гг. Вначале оно было вызвано сугубо экономическими причинами — потерей работы и обнищанием рабочих, но в конечном счете вылилось в волну насилия и разрушения, направленных против вообще любых технических символов и принадлежностей давящей человека бесстрастно-непоколебимой фабричной системы. Я напоминаю об этих событиях, поскольку они явно аналогичны по своей сущности событиям, происходившим в Европе в 20-30-х годах XX в. На заре нацистского движения в Германии появляются, как пишет Ф. Штерн, «луддиты от культуры», которые в своем ослеплении ненавистью к модернизму готовы были вдребезги разнести всю «машинерию» современной культуры.
В этом последнем случае отчуждение и разлад с индустриальной цивилизацией сливаются с полным неприятием общей программы модернизма и растущей мощи либерализма и секуляризма. Злой дух разрушения не обошел и науку. Один из наиболее читаемых в 1920-х гг. германских идеологов Ю. Лангбен, ставивший креационизм над наукой, потратил немало слов, проклиная науку за её скрупулезную основательность и детальную специализацию. Ф Штерн пишет: «Ненависть к науке затмевает всё в писаниях и мыслях Лангбена. По Лангбену, наука — это корень зла, имя которому: позитивизм, рационализм, эмпиризм, механицизм, материализм, технология, скептицизм, догматизм, узкая специализация…». Так что, это отнюдь не случайность, что наука в Германии была не в чести уже задолго до захвата нацистами государственной власти. Некоторые немецкие ученые уже тогда требовали признания верховенства «арийской» науки, которая должна основываться на интуиции, на понятии «эфира» (как субстанции духа), на экспериментальных наблюдениях в противовес формализмам и абстракциям и — главное дело — делаться «германской расой».