В зеркале любви

Сандерс Эллен

Энн присела на пуфик перед зеркалом. На нее смотрели темные глаза, полные невообразимой печали. Такие глаза могли принадлежать человеку, прожившему долгую жизнь, а не семнадцатилетней школьнице. На осунувшемся лице глаза казались неестественно огромными.

Энн выдвинула верхний ящик тумбочки и достала из него деревянную рамку с фотографией. На ней была запечатлена миниатюрная темноглазая брюнетка, лукаво смотрящая из-под полуопущенных ресниц. Ее мать. Прирожденная кокетка. Она знала о своей красоте и о том, какой эффект производит на мужчин. Тетя Долли не раз рассказывала Энн о том,

как родители отгоняли от их дома чересчур навязчивых поклонников младшей дочери.

Сама же тетя Долли была скромницей, которую чаще всего мужчины не замечали. Камилла была ярким фейерверком, вечным праздником, извергающимся вулканом, бурной горной рекой. Она не жила, а горела, словно бенгальские огни. Удачи и разочарования, достижения и провалы, грусть и радость сменяли друг друга, не давая ей ни на минуту расслабиться.

Жизнь Долорес была, напротив, спокойной, размеренной и гармоничной, как голубой морской простор, заснеженная равнина или большое поле желтых цветов. Неудивительно, что создать семью удалось именно старшей дочери Рэдфордов. Ни один из многочисленных поклонников Камиллы не рискнул свить семейное гнездо на вулкане.

Энн поставила фотографию на тумбочку. Затем достала из того же ящика высокую оплавленную свечу в маленьком стеклянном подсвечнике, похожем на наперсток. Всякий раз, когда Энн думала о своей матери, она зажигала свечу. Это уже была тринадцатая свеча за год. Ее предшественницы растаяли, унеся в небытие свидетельство человеческого горя. Свечу Энн поставила напротив портрета. В неровном мерцании пламени лицо женщины на фотографии приобрело некое подобие мимики. Каждый раз в такие минуты Энн казалось, что ее мать сидит перед ней, мягко улыбается, а иногда слегка сдвигает брови от недовольства.

Мамочка, мне так тебя не хватает! Тетя Долли и дядя Томас очень любят меня. И я тоже их люблю, но… Слезы жгли лицо, но Энн не собиралась жалеть себя. Легче всего задуть свечу, включить в комнате свет, убрать в дальний угол ящика фотографию и поудобнее устроиться перед телевизором. Но это будет бегством.

Я никому не хотела причинить зла. Но что, если я сделала это? Что, если я виновата в смерти Криса? Он мне тогда звонил, звонил и звонил… а я была так зла на него, что… Может быть, я пожелала ему смерти? Мысленно. Вдруг я убила его силой мысли? А Джессика? Она пришла ко мне с тортом, но я ведь чувствовала, что у нее дурные намерения. Она смотрела на меня так, как можно смотреть только на врага. Вдруг я приношу несчастье всем близким людям?

Зеркальное отражение дрожало, словно потревоженное ложкой желе. Черты лица Энн и ее матери размылись, стали нечеткими, но от этого еще более живыми.

«У мамы был рак», – так сказала много лет назад тетя Долли маленькой Энн. Энн расплакалась от страшного слова, еще не понимая его значения.

Энн так увлеклась мрачными воспоминаниями, что не услышала стука в дверь. Запах плавленого воска и отсутствие света в комнате племянницы всерьез напугали тетю Долли. Поскольку Энн не откликалась на стук, тетя Долли решила действовать более решительно. Она распахнула дверь и сделала шаг в темную пропасть комнаты.

Сначала она увидела Энн и вознесла хвалы Всевышнему, что с ней

все в порядке. Однако в следующее мгновение тетя Долли увидела рядом с племянницей свою мертвую сестру…

Сто восемьдесят пять фунтов медленно осели на пушистый ковер. Мягкая пухлая рука судорожно пыталась расстегнуть ворот просторной домашней рубашки.

– Тетя, что с тобой? – Энн опустилась на колени рядом с лежащей на полу женщиной.

В ответ ей раздался лишь сдавленный хрип.

– Подожди одну минуточку, я сейчас позову дядю. – Энн бросила на тетку испуганный взгляд и, выбежав из комнаты, принялась громко кричать и звать на помощь.

Вернувшись в комнату и взглянув на тетю Долли, Энн испугалась настолько, что не смогла даже закричать от ужаса. Лицо тети Долли, всегда румяное, посинело. Глаза были широко раскрыты, и в них застыло детское удивление.

Энн приподняла голову тети Долли, шепча бессвязные ободрения и просьбы потерпеть.

– Что случи… – В комнату ворвался Томас Браун.

Увидев на полу вытянувшуюся струной жену, он растерянно осмотрелся, словно надеясь заметить в углу режиссера и оператора с камерой, снимавших фильм. Однако заметил он совсем другое. Лицо Камиллы Рэдфорд, дрожавшее в пламени свечи на зеркальной поверхности. Ее губы трепетали, словно она пыталась поведать какую-то тайну, но единственными звуками в комнате были хриплые стоны Долорес и плач Энн.

– Нужно вызвать «скорую», – наконец справился с оторопью Томас. Лишь через мгновение он заметил, что Энн уже разговаривает по телефону.

Боль отступила на второй план. Тетя Долли думала лишь о призраке сестры, который она только что увидела. Камилла много лет не давала ей спокойно жить. Стоило тете Долли взглянуть на Энн, как она тут же вспоминала и об обстоятельствах смерти ее матери, и о том, какую роковую роль сыграла в них. Сколько бы Томас ни твердил, что в случившемся не было ее вины, Долорес так и не смогла простить себе смерти младшей сестры.

– Хочешь чаю с мятой? – Энн смотрела на дядю, но видела незнакомого человека.

Казалось, что за несколько дней Томас Браун прожил еще одну жизнь. Энн поразилась, как много у него на голове седых волос. Неужели они появились после болезни тети Долли? Или она их просто не замечала раньше?

– Ненавижу мяту, – ответил Томас таким тоном, словно Энн спросила, какого цвета у него шнурки на ботинках.

– Что говорят врачи? Когда тетя Долли сможет покинуть больницу и вернуться домой?

– Не раньше следующей недели. Да и потом ей понадобится сиделка.

– Люсинда Говард зайдет завтра к нам, – сообщила Энн, только сейчас вспомнив о звонке соседки.

– Что этой любопытной курице понадобилось?

Наконец-то на лице дяди Томаса отобразились хоть какие-то чувства! Впервые в жизни Энн обрадовалась его недовольному ворчанию.

Люсинда Говард, старая дева, жившая по соседству, докучала Браунам своими сплетнями и предложениями помочь. Ее можно было бы принять за добрую фею, всегда готовую прийти на помощь и сварить суп, когда Долорес Браун хворала, если бы не одно «но». Столь значительное, что перевешивало все услуги.