В. Маяковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
– Какой вы, Казин, стали гордый, недоступный для широких масс!
Маленький общительный Казин улыбался. Но было немало мелких самолюбий, которых одно–два слова Маяковского надолго выбивало из седла. Иные из них делались врагами на всю жизнь. Это они, превратно перетолковывая его бравады, шипели вслед ему: рекламист; это они гнусно клеветали (когда вышли в свет два тома "13 лет работ"), что на полученные (небольшие) Маяковским деньги можно прожить тринадцать лет тринадцати семьям.
Он противостоял им всей своей практикой, всей цельностью своей натуры,
А он в это время заботился не об аппетитах, а об интересах своей страны, которую любил больше всего на свете, и притом любил каждой строчкой своего стиха, следовательно, самым существом своим.
Ни в каких заграницах он не забывал о престиже своей родины. В ноябре 1922 года он побывал в Берлине и Париже – и Вл. Лидин, видевший его там, с удовлетворением рассказывал в "Круге", с каким достоинством Маяковский держал себя на чужбине.
По приезде оттуда он прочел доклады: "Что Берлин" и "Что Париж" 9. Я помню, как он в этих докладах крыл эмигрантов, а о Саше Черном выразился: "Когда-то злободневный, а теперь озлобленный". Фридрихштрассе из–за обилия на этой улице съехавшихся нэпманов он назвал: "Нэпский проспект".
Собственно, и в советской России в это время уже существовали элементы, желавшие иметь подобный "Нэпский проспект" в литературе. На эту роль претендовал петроградский журнальчик "Россия", да и "Красная новь" своим откровенным аполитизмом в лице Воронского способствовала этому же10. Кстати сказать, были и такие писатели, по словам которых знамя советской литературы за границей нес не Маяковский, а А. Белый.
Именно в это время Маяковский исхлопотал у советской власти разрешение на издание журнала "Леф", чтобы "агитировать нашим искусством массы"11.
Организационные мероприятия, связанные с журналом, отнимали много времени у Владимира Владимировича. Не такое место был Гиз, чтоб его легко было прошибить. Но Маяковский – деятельный и заинтересованный – сделал и это.
Редакционная коллегия журнала состояла из семи человек, но Маяковский так азартно относился к предприятию, что сам написал все три передовых к первому номеру "Лефа". Он интересовался и технической стороной, и бумагой, и типографией, и оформлением. Раз он делает "Леф", он делает его всерьез!
На обложку первого номера журнала был устроен внутренний конкурс, в котором приняли участие Лавинский, Родченко и Пальмов. Самую лучшую обложку представил Родченко, ее и отобрал Маяковский. И в дальнейшем все обложки номеров "Лефа" так же, как и впоследствии номеров "Нового Лефа", делал именно Родченко. Обложкам второго и третьего номеров после обсуждения их всеми присутствовавшими на квартире у Бриков был придан антипассеистский характер, в No 3 "Леф" поражал доисторического человека12.
Редакция "Лефа" помещалась в Доме печати на третьем этаже, технических работников было пять
– Вот попробуйте теперь не разобрать мне какую-нибудь рукопись! Что такое Крученых – вы это знаете?!!
Я был секретарем журнала и по этой обязанности иногда бывал у Маяковского в его рабочей комнате в Лубянском проезде. Комната была небольшая, изрядную часть ее полезной площади занимал диван и письменный стол, и все–таки чаще всего я видел Маяковского ходящим по ней, вернее сказать, он "толокся" в комнате. Во всяком случае, не здесь у него при ходьбе – "брюки трещали в шагу"13.
Здесь им написаны были все варианты "Про это". Маяковский писал поэму, и тут же в комнате находилась фотография Л. Ю. Брик в балетном костюме.
Чтобы покончить с "Про это", вернусь немного назад. Историю написания этой поэмы я знаю мало, помню только, что Маяковский, по взаимному уговору с Лилей Юрьевной, с половины декабря до половины февраля, то есть около двух месяцев, не бывал в Водопьяном, а закончив поэму, читал ее там.
Были все свои, а также Луначарский с Розенель. Припоминается, что "просочился" на чтение поэмы и Гроссман–Рощин. Маяковский придавал своему произведению большое значение, он настаивал на этой поэме и читал ее прекрасно, подпевая в том месте, где "мальчик шел, в закат глаза уставя".
В первом номере "Лефа" поэма была напечатана целиком, а потом с тех же матриц была издана отдельным изданием. Родченко сделал к ней фотомонтажи (кажется, первые советские фотомонтажи), подчеркнувши ими автобиографичность и соответственную заадресованность поэмы. Маяковский рассматривал каждый фотомонтаж очень внимательно, он приходил и в типографию на Петровке. Я как-то сказал наборщикам:
– Вот если просрочите, так придет Маяковский, и будет крупный разговор.
Маяковский пришел. Разговор его наборщикам понравился. Владимир Владимирович был требователен и очень вежлив.
Дела у Гиза были неважные, деньги платились трудно, заведующий финчастью М. И. Быков часто отказывал в платежах по ведомостям. Маяковский советовал мне "брать Михаила Ивановича мертвой хваткой", то есть тем, чего у меня как раз не было. Но однажды, более часу не выходя из кабинета Быкова, я "высидел" кучу денег, когда их уже и ждать перестали. Это была моя "мертвая сидка". На получение денег я имел доверенность от Владимира Владимировича.
Клише рисунков и иллюстраций для первых номеров нам делал замечательный гравер на Усачевке, частник (тогда это еще было в ходу). Он работал в одиночку и очень быстро, но и он однажды опоздал. Однако Маяковский категорически заявил мне, что все клише должны быть готовы к сроку.