В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
В это же время (и все в той же Москве) сделались известны два молодых
стихотворца, Мерзляков [А. Ф.] и Жуковский. Мерзляков возгремел одой
молодому императору при получении известия о кончине Павла2, и она найдена
лучшею из десяти или пятнадцати других, написанных по случаю сего
происшествия.
Далее слава его не пошла; известность его умножилась. Он был
ученейший из наших литераторов и под конец профессор в Московском
университете,
Впоследствии я тоже попытался и нашел в нем мало вкуса, много
педантства.
Участь Жуковского была совсем иная. Как новый, как ясный месяц, им так
часто воспетый, народился тогда Жуковский. Я раз сказал уже, что, не зная его,
позавидовал золотой его медали. Потом много был о нем наслышан от друга его,
Блудова и, хотя лично познакомился с ним годом или двумя позже описываемого
времени3 не могу отказать себе в удовольствии говорить о столь примечательном
человеке.
Бездомный сирота, он вырос в Белеве, среди умного и просвещенного
семейства Буниных. Знать Жуковского и не любить его было дело невозможное, а
любить ребенка и баловать его почти всегда одно и то же; но иным детям
баловство идет впрок; так, кажется, было и с нашим поэтом. Когда он был уже на
своей воле, и в службе и в летах, долго оставался он незлобивое, веселое,
беспечное дитя. Любить все близко его окружающее, даже просто знакомое,
сделалось необходимою его привычкой. Но в этой всеобщей любви, разумеется,
были степени, были мера и границы; ненавистного же ему человека не
существовало в мире. Избыток чувств его рано начал выливаться в плавных
стихах; а потом вся жизнь его, как известно будет потомству, была песнь,
молитва, вечный гимн божеству и добродетели, дружбе и любви. Какое
любопытное существо был этот человек! Ни на одного поэта он не был похож.
Как можно всегда подражать и всегда быть оригинальным? Как можно так
трогательно, всею душой грустить и потом ото всего сердца смеяться? Не знаю,
право, с чем бы сравнить его? С инструментами ли или с машиною какою,
приводимою в движение только посторонним дуновением? Чужеязычные звуки,
какие б ни были, немецкие, английские, французские, налетая на сей русский
инструмент и коснувшись в нем чего-то, поэтической души, выходили из него
всегда пленительнее, во сто раз Лишь бы ему не быть подлинником: дайте ему
что хотите, он все украсит, французскую ничтожную песенку обратит вам в чудо,
совершенство, в "Узника" и "Мотылька"4, и мне кажется, если б он был
живописец, то из "Погребения кота"5 умел бы он делать chef d'oeuvre.
<...> Что касается до меня, то скажу без хвастовства
меня была одна сторона чистая, неповрежденная, и ею только мог я прислониться
и сколько-нибудь прильнуть к такого рода людям. Жуковский меня любил, но не
всегда и не много дорожил моею приязнью; тем приятнее мне отдавать ему
справедливость. <...>
Французская труппа с Филисой из Петербурга находилась тогда на время
в Москве; я пошел ее смотреть во вновь открытый деревянный, обширный,
прекрасный театр на Арбатской площади, который был отстроен взамен
сгоревшего старого каменного Петровского театра и который через четыре года
сам должен был сделаться жертвою пламени. Одного только знакомого встретил я
там; и то довольно нового; обрадовался же я Жуковскому, как будто век с ним
жил. Цвет поэзии в нем только что совершенно распустился, и в непритворных,
неискусственных, веселых разговорах благоухала вся душа его. Мне показалось,
что я в Петербурге во французском театре сижу с Блудовым; об нем мы не
наговорились, поневоле должен был я несколько лишних дней пробыть в Москве.
<...>
Жуковский еще мало был известен в первое пятилетие Александрово.
Куда ему было вступать в полемику, когда всю жизнь он ее чуждался?
Просторечивый и детски или, лучше сказать, школьнически шутливый, он уже
был тогда весь исполнен вдохновений, но, стыдливый, скромный, как будто
колебался обнаружить их перед светом. Не помню, в 1803 или 1804 году6 дерзнул
он показаться ему. Первый труд его, перевод Греевой элегии "Сельское
кладбище", остался не замечен толпою обыкновенных читателей7; только
немногие, способные постигать высокое и давать цену изящному, с первого
взгляда в небольшом творении узнали великого мастера. Года два спустя узнали
его и, не умея еще дивиться ему, уже полюбили, когда, подобно певцу о полку
Игореве, в чудесных стихах оплакал он падших в поражении Аустерлицком8.
Видно, в славянской природе есть особенное свойство величественно и
трогательно воспевать то, что другие народы почитают для себя унизительным;
доказательством тому служат и сербские песни.
В белевском уединении своем, где проводил он половину года,
Жуковский пристрастился к немецкой литературе и стал нас потчевать потом ее
произведениями, которые по форме и содержанию своему не совсем приходились
нам по вкусу. Упитанные литературою древних и французскою, ее покорною
подражательницею (я говорю только о просвещенных людях), мы в выборах его