В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
всех к гиларитету [веселости], если позволено так сказать. Он оканчивался
вкусным ужином, который также находил место в следующем протоколе. Кому в
России не известна слава гусей арзамасских? Эту славу захотел Жуковский
присвоить обществу, именем их родины названному. Он требовал, чтобы за
каждым ужином подаваем был жареный гусь, и его изображением хотел украсить
герб общества.
Все шло у нас не на обыкновенный лад. Дабы более отделиться от света,
отреклись
названия у баллад Жуковского. Таким образом, наречен я Ивиковым Журавлем,
Уварова окрестили Старушкой, Блудова назвали Кассандрой, Жуковского --
Светланой, Дашкову дали название Чу, Тургеневу -- Эоловой Арфы, а Жихареву
– - Громобоя. <...>
Пока неуважение света и даже знакомых постигало его [Шаховского],
избранный им спокойный и безответный его противник Жуковский все более
возвышался в общем мнении. Ему, отставному титулярному советнику, как певцу
славы русского воинства16, по возвращении своем государь пожаловал богатый
бриллиантовый перстень с своим вензелем и четыре тысячи рублей ассигнациями
пенсиона17. Такую блестящую награду сочла "Беседа", не знаю почему, для себя
обидною; а "Арзамас", признаться должно, имел слабость видеть в этом свое
торжество. <...>
<...> говорил я уже о первой встрече моей с Васильем Львовичем
Пушкиным, о метромании его, о чрезмерном легковерии: здесь нужно прибавить,
в похвалу его сердца, что всегда верил он еще более доброму, чем худому.
Знакомые, приятели употребляли во зло его доверчивость. Кому-то из нас
вздумалось, по случаю вступления его в наше общество, снова подшутить над
ним. Эта мысль сделалась общим желанием, и совокупными силами приступлено
к составлению странного, смешного и торжественного церемониала принятия его
в "Арзамас"18. Разумеется, что Жуковский был в этом деле главным
изобретателем; и сие самое доказывает, что в этой, можно сказать, семейной
шутке не было никакого дурного умысла, ничего слишком обидного для всеми
любимого Пушкина. <...>
В следующее заседание приглашены были некоторые более или менее
знаменитые лица: Карамзин, князь Александр Николаевич Салтыков <...> и,
наконец, Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий. Все они, вместе с
отсутствующим Дмитриевым, единогласно выбраны почетными членами, или
почетными гусями: титул сей, разумеется, предложен был Жуковским. <...> В
этот же день потешили и Пушкина.
Карамзина и Дмитриева, сделался он товарищем людей по меньшей мере
пятнадцатью годами его моложе. Надобно им было чем-нибудь отличить его,
признать какое-нибудь первенство его перед собою. И в этом деле помог
Жуковский, придумав для него звание старосты "Арзамаса", с коим сопряжены
были некоторые преимущества19. Из них некоторые были уморительны и
остались у меня в памяти; например: место старосты "Вота", когда он налицо,
подле председателя общества, во дни же отсутствия -- в сердцах друзей его; он
подписывает протокол... с приличною размашкою; голос его в нашем собрании...
имеет силу трубы и приятность флейты, и тому подобный вздор.
Я полагаю, что если б это общество могло ограничиться небольшим
числом членов, то оно жило бы согласнее и могло долее продлить свое
существование: но Жуковский беспрестанно вербовал новых. Необходимо их
представить здесь.
Первого назову я Дмитрия Александровича Кавелина. Гораздо старее
Жуковского, он, однако же, учился с ним вместе в Московском университетском
пансионе, который оставил гораздо прежде него. <...> Придравшись к прежнему
соученичеству, он очень ласкался к Жуковскому и предложил ему печатать свои
сочинения в типографии своего департамента. Он был человек весьма неглупый, с
познаниями, что-то написал, казался весьма благоразумным, ко всем был
приветлив, а, не знаю, как-то ни у кого к нему сердце не лежало. Действующее
лицо без речей, он почти всегда молчал, неохотно улыбался и между нами был
совершенно лишний. Жуковский наименовал его Пустынником.
Безнравственность его обнаружилась в скором времени; постыдные поступки лет
через семь или восемь до того обесславили его, что все порядочные люди от него
удалились, и в России, где общее мнение ко всем так снисходительно, к нему
одному осталось оно немилосердно. Как будто сбылось пророчество Жуковского:
около него сделалась пустыня, и он всеми забыт.
Одного только члена, предложенного Жуковским, неохотно приняли. Не
знаю, какие предубеждения можно было иметь против Александра Федоровича
Воейкова. Я где-то сказал уже, что наш поэт воспитывался в Белевском уезде, в
семействе Буниных. Катерина Афанасьевна Бунина, по мужу Протасова, имела
двух дочерей, которые, вырастая с ним, любили его, как брата; говорят, они были
очаровательны. Меньшая выдана за соседа, молодого помещика Воейкова,