Вагончик мой дальний
Шрифт:
– Дальше она тебе пишет, – сказал своим голосом Костик, – что недавно узнала, что будут нас в связи с возрастом распределять по трудовым лагерям, и их тогда разлучат с Шурочкой, ее сестрой. А этого ни она, ни Шурочка не перенесут. Они всегда и везде были только вместе. Этим и спаслись. Да и вообще, оставляя ее в вагоне, она беспокоится за ее судьбу. А за свою она волнуется меньше. Хотя понимает, что всех нас и тебя, Антоша, куда-то отправят. Скорей всего на шахты, а может, лес валить. Так удалось мне услышать. Но это лучше, чем прозябать в вагоне. Вот только без Шурочки я не смогу
– Это ты хороший? – поинтересовался я.
– Я передал, как она сказала, – чуть обидевшись, отвечал Костик.
–
Теперь, кажись, все.
– Кажись… А ты… правда, отнесешь, что скажу?
– Отнесу, – натянуто произнес он.
– Не перепутаешь?
Костик замолчал. Наверное, рассердился на мои слова.
Но, пока мы спорили, я придумал, что скажу Зое. Я скажу: “Зоя”… Нет, я скажу не так. Я скажу: “Зоенька”… Она же не поймет, что я пускаю девчачьи слюни… В письмах надо говорить не так, как вслух. Вот в жизни я бы не смог ей сказать: “Зоенька”. А через Костика могу. И это будет по правде. Ведь я знаю, я чувствую, что ей плохо…
– Зоенька, – произнес я вслух, прямо в ухо Костика, и сам удивился, как это необычно прозвучало.
Несмотря на худобу, уши у Костика огромные, как два лопуха. Может, оттого он такой памятливый, что у него не уши, а звукоуловители.
Сейчас я его ушей не видел, но чувствовал, как они прям зашевелились, улавливая мои слова.
– Зоенька… – повторил я уверенней, прислушиваясь к собственному голосу. – Вот ты написала, что ты поняла, что я тебя жалею, и просишь прощения, что ты разоткровенничалась. Но я рад, что ты все рассказала, и вовсе не зря, потому что я и сам не раз думал, как они с нами теперь разделаются, и понял, что будет нам плохо. И о Шурочке я тоже думал, зная, какие волки – штабисты, что нет у них ничего человеческого.
– Как? – спросил я Костика.
– Не знаю, – сознался он. – Хочешь, повторю, чтобы ты не подумал, что я забуду?
– Ну повтори.
Костик прижался губами к моему уху и начал говорить моим голосом, непонятно, как у него получалось. Запинаясь, он произнес:
– Зо-ень-ка… – И потом опять: – Зо-ень-ка…
Уж слишком было по-настоящему. Я даже расстроился. Чуть не накричал на Костика, хотя понимал: он-то не виноват, что я, оказывается, заикаюсь, мычу, тяну слова, как кота за хвост. Я тут же стал выговаривать, что вовсе не два раза сказал “Зоенька”, а всего один раз.
– Нет, ты сказал два раза, – возразил Костик. Но не обиделся.
Понимал, что это от смущения. Да и не каждый день такие доверчивые письма пишут.
– Это не ей… Это тебе я повторил, – настаивал я.
– Как ты повторил, так я и запомнил, – миролюбиво сказал Костик. Тут же продолжил: – Вот ты написала, что я тебя жалею, и просишь прощения, что…
– Хватит, – прервал я. Мой голос показался мне каким-то фальшивым.
–
Послушай… Может, о жалости вычеркнуть?
– Могу и вычеркнуть, – сказал
– А у меня получается? Или… нет?
– Тебе бы закончить надо… – посоветовал Костик.
– Ну в конце скажи так… Я ее вовсе не жалею, просто она мне показалась такой красивой… Нет, “красивой” не надо. Необыкновенной…
Нет, не то. Напиши так… Я увидел на донышке зрачков такое…
– Что такое “такое”? – переспросил Костик. – Сказать, что увидел
“такое”?
– Ну необычное… – поправил я. – У нее такие травяные глаза…
– Так и передать? Про траву? – осведомился Костик.
– Ты что?! – чуть не взревел я. – Это я тебе так пишу… Да нет, тьфу, не пишу… Говорю…
– А мне не надо писать. Ты ей пиши, – резонно заметил Костик.
Я задумался. Пришлось сознаться, что я не знаю, что нужно еще написать, чтобы вышло складно… Я ведь никогда не писал таких писем.
– Тогда передам так, – решил Костик. – В травяных глазах ты увидел необычное…
– Нет, нет! – запротестовал я. – Про глаза не надо.
– Ну тогда напиши, как люди пишут… Они в конце пишут: “Жду ответа, как соловей лета!”
– А по-другому нельзя?
– По-другому тоже можно, – деловито предложил Костик. – Вот так:
“Лети с приветом, вернись с ответом!”
– А как лучше?
– Про соловья красивше, – сказал он, подумав.
– Ну давай про соловья. А когда ты отнесешь письмо? – спросил я, вдруг оробев.
– Сейчас и отнесу.
Мне показалось, отвечал он излишне легкомысленно.
– Сейчас? Почему сейчас? – встревожился я.
– А когда?
– Не знаю… – Я и вправду чего-то испугался. – Может, она уже спит?
– Она ждет! – изрек он и уполз в темноту.
11
На другой день и на следующий Зоя не отвечала. Несколько раз я прошмыгивал мимо, стараясь попасться ей на глаза, зацепиться взглядом. А она преспокойненько посиживала рядышком с теть-Дуней, переговариваясь и щурясь на ласковое солнышко, и по сторонам не смотрела. А рядом, как всегда, ее Шурочка. Со стороны два золотых одуванчика на зеленом поле. Да и Костя вел себя странно: бродил в стороне, изображал полную несознанку. А когда я указал ему на его уши-лопухи: мол, чего они у тебя не фурычат? – он лишь помотал головой, вздергивая острые плечи, что означало: я-то что, это не я молчу, а кто молчит, ты и сам знаешь.
Между тем вернулись штабные. Из их разговоров можно было понять, что дела наши с прокормом – хуже некуда. Раз-другой доставили ведро жмыха и ведро гнилой картошки да еще бидон обрата, белой жижицы, в которой и заварили жмых, и назвали это супом. Суп рататуй, по краям вода, в середине х… Два дня хлебали, но в животе не прибавлялось.
Кто-то пропел:
– Ешь вода, пей вода, срать не будешь никогда!
Теть-Дуня посоветовала подпитываться травкой. Она показала, какую надо рвать: листики и корешки от одуванчиков, стволики от конского щавеля, стебель лопуха, подорожник, что-то еще. Но много ли этого добра растет в нашем загоне?.. Все общипали и с жадностью глядели за колючку, где на воле зеленели лопухи и даже щавель.