Вагончик мой дальний
Шрифт:
Мы с Шабаном и сами рассудили, что разумно переждать. Баба, а соображает не хуже, чем наш брат, беспризорный. Уж что-что, а притворяться мы научились. До поры стали приваживать собаку, у которой ни имени, ни клички, так и звать: Собака. У него и кошка без имени. Глотыч зовет ее так: Кошка, иди сюда. Зато корову зовут
Денежкой. Ну понятно, Денежка: доход от нее большой.
А вот к лошади у него, как мы заметили, чувства особенные. Лошадь он холит, бережет. В дороге, как мы ехали, кнутом охаживал – так это он зол был на штабистов. А тут, на конюшне, даже
– Так бы с человеком! – произнесла как-то в сердцах женщина.
Ни на какую деляну, конечно, он нас не отпускал. Не верил. И правильно делал. Однажды Шабан лишь нос за ворота высунул – схватил кнут и поднес к лицу: “Это видел? Еще застану, рассеку пополам!”
Стало очевидней: не батраки, а рабы, скотина последняя – вот кто мы такие для него.
Когда вернулись в баню, Шабан, злобно выругавшись, пообещал, прежде чем с Мешковым разделаться, с Глотычем свести счеты. На первый случай лошадь ему отравить.
– А лошадь-то причем? – спросил я.
– Он ее любит.
– Ну и что?
– Ладно, не учи! – рассердился Шабан. – Я ему избу подожгу!
Интересно, где он держит деньги?
Я и сам бы с удовольствием поджег Глотычу избу, настолько он был противен. Но разве он придумал, что штабисты торгуют нашими душами?
Он делает то, что делал бы любой здравомыслящий хозяин: берет, что задарма достается. А денежки, если они есть, деревенские мужики, сам слыхал, держат в старых валенках. Лежат себе, полеживают валенки, заброшенные на печку, один засунут в другой, и никакой вор не догадается, что внутри главная заначка. Еще говорят, что валенки и в пожаре не сгорают.
– В валенках посмотри, – посоветовал я Шабану.
– Да смотрел уже.
– Ну еще где-нибудь.
– Да я везде смотрел, – сказал Шабан. – И под печкой, и на печке…
Даже в помойном ведре!
– А на огороде?
– На огороде не смотрел… Он большой.
– Может, никаких денег и нет?
– Есть, – сказал Шабан. – Я чувствую… У таких жмотов всегда деньги есть. А с деньгами куда хошь бежать можно.
Я не стал перечить. Хотя деньги меня мало интересовали. В последнее время я все о Зоеньке думал. Может, она мне какие-то сигналы посылала? Может, случилось что? Ну, например, вагончик отправили, а мы тут навсегда остались. Майор-то будет только счастлив позабыть нас здесь. Скажет, бежали, и дело с концом. А тут указание о новом маршруте…
Какое указание, я не додумывал. Откуда мне знать, кто регулирует нашу судьбу?
14
План побега постепенно созревал. Точнее, мы созревали для того, чтобы его совершить. Единственное, от чего нас отговорили женщины, мать и дочь, – мы сперва не знали, как их зовут, – это поджог избы
Глотыча. Они называли его между собой Заглотыш. А вот как они догадались о поджоге – не знаю. Может, это первое, что приходит в голову, когда злость переливает через край? В Таловской школе нам рассказывали про бунты на Руси, запомнилось, что Разин там, Пугачев,
Болотников,
Здорово, если представить, как мы стоим на опушке леса, на взгорке, а внизу, посреди черной деревни, то возникающей, как мираж, то исчезающей во тьме, в проблесках пламени распушил перья красный…
Нет, не красный, золотой петух… Искры до неба! А вокруг мельтешат черные тени мужичков, и среди них Глотыч. Он всхлипывает от горя, крестится, молится, просит спасти его денежки, они под печкой, среди крынок и чугунков. А мужики кричат: “Печку, печку ломай, а то страховку не дадут!”
Я сам однажды слышал, что главное во время пожара – печку ломать, она в избе чуть ли не главный свидетель пожара, и она же, по оценке страховщиков, самая большая ценность. Впрочем, в этих диких местах, может быть, по-другому. Здесь, я заметил, даже икон в доме нет. Не люди, а нехристи да кулаки – вот кто они такие. Тогда и получайте, пусть все сгорит! Все!
Но женщины оказались суеверными. У них в углу, прямо на фанерке, неумелой рукой Богоматерь с младенцем нарисована. Они на нее крестятся и молитву бормочут. Еще они боятся, что здешние сразу подумают на них. А если и не подумают, в милицию все равно затягают на допросы, а то и посадят на всякий случай, они ведь безпачпортные.
Однажды, они говорят, сами видели, загорелась тут изба, и озверевшие мужики забили кольями какого-то ссыльного, кого подозревали в поджоге. В лесу догнали. Лес им тут как дом родной. И вас догонют…
Мы решили: Заглотыша не трогаем, пусть живет. А вот насчет тех людоедов, из штабного вагона, что нас распродают, тут и раздумывать нечего. Их непременно надо подпалить, заперши дверь, если, конечно, удастся до них добраться. Только ждут ли они? Не удрали ли вместе с нашим вагончиком куда-то подальше по железке?
Скоро выяснилось: не удрали. На третью ночь объявился Костик и все рассказал. Уж как он нас нашел, не представляю. Может, поселковые из
Полуночного помогли. По-птичьи, ночью, просвистел, как тогда на концерте, и я сразу догадался: прилетел наш письмоносец! Тьи-тьи, фью, фью… щелк, щелк, щелк… Соловей новоявленный. Как он из вагончика-то улизнул, да ночью, по лесу-то, где кругом зверье?!
Может и впрямь, как птичка, по воздуху?
Шабан спал, а я, прильнув к тяжелой банной двери, пахнущей сырой гнилью, спросил негромко: ”Костик? Ты?” А он опять свое: ”Тьи-тьи, щелк, щелк!” А потом под самым ухом пискнул: “А кто еще? Лети с приветом, вернись с ответом!”
– Как нашел-то?
– Подумаешь, – сказал он. – Я везучий!
– Ну не тяни, говори, – попросил я. – Эшелон на месте?
– А куда он денется? Стоит. И лошади довольны. Штабные от безделья упились, их поселковые чуть не измудохали по пьянке: они к чужим бабам полезли… Обошлось, – протянул он с сожалением. – У штабистов еще и оружие… Пальнули вверх, те и побежали!
– Так что ты мне сказки плетешь? – разозлился я. – Зоя, Зоя как?
– Она тебе ответ прислала, – сказал Костик прямо в щель двери.