Вахтанговец. Николай Гриценко
Шрифт:
вперед, взгляд устремлен куда-то вдаль, стремительная походка, словом,
Гриценко показал Гриценко. Оказывается, и себя-то он прекрасно видел
со стороны (ну чем ни Михаил Чехов). Идет, и кто-то его окликает. Ни
колай Олимпиевич вздрагивает - кто бы это мог быть? Поклонник? Вряд
ли, он уже далеко отошел от театра. Смотрит - какой-то мужик, опрят
ный, в очках. Николай Олимпиевич показывает мужика и начинает вести
диалог и за него, и за себя. Такой, в общем, оказался приятный дядька,
просто на редкость. Разговорились,
а не зайти ли - и по рюмочке? Но случайный спутник даже обиделся - нет,
нет, я не пью, да и поздно, который час? Николай Олимпиевич, естествен
но, в сумерках не видит, протягивает руку и говорит: «Вот посмотри».
«О, уже одиннадцать, мне надо домой. А вам далеко?». «Да нет, уже близ
ко», - отвечает Гриценко. «Так я вас провожу», - говорит дядька. В общем,
дошли до дома, распрощались, чуть ли не расцеловались. «Ну вот, пришел
я домой, - продолжал Николай Олимпиевич, - и думаю - вот ведь какие
люди бывают, и не знакомый, а так во все вник и так слушал внимательно».
Под впечатлением этой встречи, весело напевая, Николай Олимпиевич
стал раздеваться, пошел в ванную, захотел снять часы, прекрасные, доро
гие, заграничные, но почему-то их не увидел. Сначала порыскал по квар
тире (все это он показывал - все свои поиски и метания), но самое заме
чательное, это момент прозрения: А-а-а! Оказывается, этот очарователь
ный спутник был просто вор! Но прелесть рассказа была еще и в том, что
его не так огорчила пропажа часов, как восхитило виртуозное мастерство
этого жулика.
Я думала, что до Рузы мы уже не доедем. Автобус буквально сотрясал
ся от хохота, глаза у всех горели, кто-то вытирал от смеха выступившие
слезы. Общее воодушевление охватило всех. Каждый думал, какую же все-
таки великую профессию мы выбрали! А вдруг и у меня что-то получится
подобное? А вдруг и я так когда-нибудь смогу. И вот это - «нафантазиро
вать» вокруг роли - и во мне осело каким-то ядом, отравило мою актер
скую природу, и многие роли впоследствии я пыталась осилить, следуя
этому волшебному рецепту.
Больше мне, к сожалению, не довелось быть свидетелем этих его чудо-
импровизаций, но, должно быть, их было множество в его актерской
копилке, и все эти сокровища были щедро разбросаны во всех его ролях.
Мы часто встречались в концертах. У Николая Олимпиевича был фе
ерический - другого слова не подберешь - номер. Он играл инсцени
ровку чеховского «Жильца». Это рассказ о том, как пьяненький скрипач,
69
Николай Гриценко
оркестрант, точнее - первая скрипка, возвращается после спектакля
в свой номер, в меблирашку, в помятом, повидавшем виды фраке, шляпа
набекрень, скрипка подмышкой, и сталкивается в коридоре с мужем хо
зяйки, несчастным подкаблучником у своей тиранки-жены.
Что он проделывал, начиная с попытки достать скрипку из футля
ра и, подложив платочек на грудь, сыграть виртуозный пассаж непо
слушными от излишних возлияний пальцами. Эту попытку он повторял
многократно, как-то штурмом пытаясь взять эти струны и совместить
их с прыгающим смычком, но кроме пронзительных взвизгов, так ни
чего и не смог извлечь, до божественных звуков ему было никак не до
браться. Заканчивал он эпизод чиханием на лысину бедняге-собеседнику,
долго и истово вытирая ее платком, с извинениями и раскаяньем. Потом,
не сдержавшись, снова чихал и снова извинялся: «Прости, мамочка!».
На робкий призыв бросить пить, торжественно обещал: «Брошу, мамоч
ка, брошу. Вот как только другой выход из театра пробьют. Ведь у нас
сейчас выход на улицу через буфет, ну и…».
Я всегда стояла за кулисами и смотрела - оторваться было невоз
можно. И если в другие «ходовые» отрывки бывали вводы, то за этот
взяться даже мысль в голову никому не приходила - это все было
только его, его гриценковское, им сочиненное, им выдуманное, и ни
чье больше.
А сцена- монолог бойца Вытягайченко из «Конармии»?
Тоже настоящий концертный номер. По сюжету мы, красноармейцы,
должны были осудить бойца Вытягайченко. Он же себя виновным,
а тем более подсудимым, никак не ощущал, а, наоборот, в каком-то ис
ступлении обличал измену, которая, как он уверял, завелась в «нашем
дому». «Измена ходить на мягких лапах, закинула за спину штиблеты,
ходить, разумшись, чтобы не скрипели половицы в обворовывава…».
От возмущения, которое распирало и перехватывало горло, некоторые
слова он никак не мог правильно произнести, и выходило «обворовы-
вававаемом дому»! А уж фамилию Бойдерман, как он к ней ни подсту
пался, пробуя и так и сяк, на все лады, произнести так и не мог.
Голова этого несчастного бойца была вся в бинтах, один глаз под