Ваклин и его верный конь
Шрифт:
Третья ночь застигла братьев в вековом лесу.
Темный дремучий лес издали казался немым, безмолвным. Но не успели усталые путники войти под его сень, как до их слуха донесся оглушительный стук топора и треск падающих деревьев, словно сто дровосеков в чаще леса без передышки рубили дерево за деревом… Оборвышу захотелось узнать, в чем тут дело. Как только старшие братья, улегшись на мягкой мураве, захрапели, он встал и направился в глубь леса, где неведомые дровосеки с оглушительным стуком и треском валили лесных великанов.
— Что заставляет
Подошел и не поверил своим глазам. Никаких дровосеков не было и в помине, деревья-великаны валились под ударами большого топора, сверкавшего при свете месяца, словно молния.
— Эй, дедушка Топор, взгляни на небо — месяц уже давным-давно взошел, пора бы и отдохнуть! — крикнул что есть мочи Оборвыш, собравшись с духом.
— Нету, сынок, для меня отдыха от этой проклятой сечи, — охрипшим от усталости голосом отозвался Топор, не переставая делать свое дело. — Триста лет рублю я лес днем и ночью, пожалуй, еще лет триста мне не выбраться из этих дебрей, если кто-нибудь не сжалится надо мной и не заберет отсюда!..
— Дай-ка я тебе помогу, — сказал Оборвыш и, схватив топор, вытащил его из веток только что поваленного дерева. Старик и ахнуть не успел, как очутился в торбе, где уже лежали двое таких же работяг.
— До гроба не забуду этого, сынок! — промолвил Топор. — Попадешь в беду, не горюй — я тебя избавлю.
— Беда, дедушка Топор, не за горами, а пока отдыхай, набирайся сил! — сказал Оборвыш, вскинул торбу на плечо и с легким сердцем зашагал к тому месту, где братья его видели третий сон.
Шли они, шли целую неделю, и в одно погожее утро добрались до столицы. Старший и средний братья тут же прогнали Оборвыша с глаз и горделиво двинулись к царскому дворцу, где упирался вершиной в небо огромный, точно гора, дуб.
— Ну, государь, все ли готово к свадьбе? Не успеет завтра утром солнце взойти, как твой дуб рухнет под ударами моего топора! — гордо выпятив грудь, сказал старший брат.
Царь, которому не понравился заносчивый выскочка, нахмурился, словно пасмурный осенний день, сердито проворчал:
— Свадьбу сыграть, парень, не хитрое дело, только ты помни, что, если завтра на рассвете дуб будет стоять на месте, мой палач отрубит тебе нос, чтобы ты не слишком его задирал…
Но царская угроза ничуть не испугала хвастуна.
Еще выше задрав нос, он прошествовал мимо толпившегося под дубом народа, ни на кого не глядя, будто уже впрямь был царским зятем. Подойдя к непокорному дереву, засучил рукава и принялся рубить в первую очередь ветки потоньше. Рубил, рубил весь день и всю ночь. Но когда взошло солнце, все увидели, что дуб стоит как ни в чем не бывало — еще развесистей, еще царственней. Не успело солнце подняться выше домов, как царский палач отрубил зазнайке нос.
Тогда к царю направился средний брат.
— Государь, брату моему не удалось срубить дуб, он поплатился носом… Но перед моей силой ни одно дерево не устоит. Да, да, не устоит! — сказал он, ударив
Царь опять грозно насупил брови и говорит:
— Ладно, парень, так тому и быть. Повалишь дуб — отдам за тебя свою дочь… Если же на рассвете дуб будет цел, мой палач отрежет тебе язык, чтобы ты в другой раз не хвастался!
— Постараюсь сделать так, чтобы язык мой остался цел! — сказал средний брат, не испугавшись царской угрозы.
Взял в руки топор и решительно зашагал к дубу. Поплевал на руки, замахнулся и, подобно старшему брату, принялся рубить ветки потоньше. Рубил весь день и всю ночь. Весь взмок от пота, переменил девять рубах. Но когда взошло солнце, все увидели, что дуб стоит цел-целехонек, крона его, казалось, была еще выше, еще гуще чем раньше.
Ничего не поделаешь — прошлось среднему брату расстаться с языком…
Последним предстал перед царские очи Оборвыш. Царь смерил его взглядом с головы до ног и захохотал.
— Как, и ты, голодранец, решил стать царским зятем?
— А почему бы и не попытать счастья, государь! — не обращая внимания на насмешку, спокойно ответил Оборвыш. — Как видишь, нос у меня не меньше, чем у старшего брата, а язык не короче, чем у среднего, будет чем расплатиться, если не удастся срубить дуб…
Царь разгневался, сердито топнул ногой и говорит:
— Не срубишь дуб до рассвета, мой палач снесет твою глупую башку!
— Ладно, государь! — воскликнул Оборвыш. — Коли в моей башке не хватит ума, чтобы справиться с каким-то деревом, поделом ей. Крестьянин — не царь, глупая голова ему ни к чему.
Сказав так, добрый молодец повернулся и вышел из царских покоев, не взглянув на позеленевшего от злости царя. С веселой улыбкой направился он к дубу и — на удивленье толпившемуся перед дворцом* народу — не взялся за топор, а улегся в тенечке и крепко заснул… Так беззаботно проспал он до самого захода солнца. А когда наступил вечер, встал, расправил плечи и, не говоря ни слова, три раза обошел вокруг могучего дуба.
Потом достал из торбы лом-самокоп, вонзил его в корни дуба и крикнул зычно, чтобы было слышно аж во дворце:
— Ну-ка, дедушка Лом, давай покажем царю-батюшке и этому проклятому дереву, из-за которого мои братья лишились носа и языка, на что способна крестьянская башка!..
Не успел он договорить, как Лом подскочил, будто ужаленный, и со страшным свистом врезался в корни зеленого великана. Потом опять взлетел вверх и с еще большей силой вонзился в дерево… Во все стороны полетели комья земли, щепа, из камней посыпались искры… К полночи исполин, которого веками не могли одолеть ни люди, ни жестокие бури, зашатался, словно немощный старец, и с треском повалился на землю.