Валдаевы
Шрифт:
Вечером на партийной ячейке Платона «прибирали к рукам». Говорили резко, но беззлобно. По лицу Нужаева было видно, что зла он ни на кого из коммунистов не таит. Признался, что перегнул палку. Думал сделать как лучше, да промахнулся…
А после собрания, на улице, сказал Гурьяну:
— Ты прости, погорячился малость.
— Всякое бывает…
Платон заговорил о том, что неплохо было бы устроить несколько красных помочей и вывезти на площадь в белой часовни весь кулацкий лес, который лежит без употребления под Поиндерь-горой, — пусть возьмут его бедняки, чтобы подправить покосившиеся избы.
«Не дали промашки, когда выбрали его председателем, — подумал Гурьян. —
Платон остановился.
— Слышал, уезжаешь скоро. Один или как?
— Хочу жену и сына с собой забрать.
— Нынче заходил к нам твой Сергей. Большой какой вымахал! На тебя похожий.
— У тебя тоже все парни что надо. Как-то недосуг было спросить, где твои двойняши-близнецы.
— Виктор при мне, а Вениамин… Мы ведь с ним не в ладах…
— Слыхал я.
— Говорят, в Ардатове живет. А Семен намедни письмо прислал. В Москве он. Два года тому сюда приезжал. Герой он у меня — два креста дали… А теперь пишет: Советской власти служу. Но я об нем ничего подробного не знаю.
— Давай-ка зайдем ко мне, — предложил Гурьян. — Поговорим хоть малость. А то ведь все на людях да на людях — словом обмолвиться некогда. Ты мне Семенов адресок дай. Я ему написать должен. Дело у меня к нему есть…
Через день Гурьян начал собираться в город. Вдвоем с Аксиньей, потому что Сергей наотрез отказался ехать с родителями.
— Зазноба, что ли, у тебя тут? — спросил его Гурьян.
— Отстань от него, — заступилась за сына Аксинья. — Сам видишь, дед старый, помочь некому, если вдруг что… Пусть при кузнице будет, при деде.
— Ну и упрям же ты! — Гурьян покачала головой, глядя на молчащего сына.
— Яблоко от яблони недалеко падает, — заключил дед Кондрат. Уж он-то знал, что всему причиной — алякинская дочка Лара…
Кто знает, как сложится твоя жизнь через день-другой. Бывает, самое что ни на есть неважнецкое, на первый взгляд, обстоятельство меняет весь привычный ход жизни. А к добру или худу пойдет перемена — об этом тоже никогда не знаешь.
Вениамин Нужаев работал заведующим канцелярией ардатовского уисполкома. Работа была бумажная — весь день за письменным столом.
Но он был рад такому внезапному повышению, пришедшему с новой властью. Что и говорить, заведующий канцелярией — фигура в уезде. А ведь прежде ходил в простых работниках, и всякий, кто побогаче, мог помыкнуть и обидеть. После ухода от купца служил в армии, а после ранения полгода работал на паровой мельнице. Давно он расстался с мыслями о своем благородном и высоком предназначении, обещанными когда-то ветреной Фемидой; прежние мечтания вызывали лишь грустную улыбку, когда вспоминал о них. И такую же улыбку вызывала канувшая в лету любовь к купеческой дочке. Жизнь пообломала, пообкатала, пропустила через вальки. В партячейке, в которую он входил, о нем были хорошего мнения: по всем статьям вроде бы свой человек: пролетарий, из крестьян-бедняков, немало горя хлебнул за свою недолгую жизнь. И вдруг как снег на голову — вызов в губернскую чрезвычайную комиссию.
Вызов пришел с нарочным, а у нарочного у пояса маузер в деревянном чехле — ничего не поделаешь, надо ехать. Кое-кто из сослуживцев, прощаясь с Вениамином, сочувственно вздыхал, другие неодобрительно покачивали головами, а некоторые просто не замечали протянутую на прощанье руку.
Но через неделю он вернулся в Ардатов — назначили его председателем уездной чрезвычайной комиссии.
Помощником Вениамина в учека был бывший приказчик Бугрова, всегда живший в неладах с купцом, — Никодим Красавцев, молодой человек лет двадцати пяти. У него была несносная привычка. Беседуя с человеком, он больно тыкал его в руку или в бок тылом своей правой ладони, спрашивая:
— Слышь?
Вениамину это было до такой степени неприятно, так надоедало, что появлялось желание ткнуть его таким же способом или влепить пощечину.
Никодим Красавцев был левым эсером. В знак приверженности своей партии он сделал себе на вечные времена наколку на широком и низком лбу: сине-зеленой тушью наколол партийный девиз: «В борьбе обретешь ты право свое!» Буквы прыгали, ежились, когда он хмурился. Фраза на лбу производила на окружающих мрачное, удручающее впечатление, арестованных повергала в ужас, заставляя грустно догадываться, что кроется за этой фразой, под черепной коробкой, похожей на репу.
Красавцев пытался склонить Вениамина к своей партии, но тот оказался глух к его увещеваниям, и в конце концов Красавцев люто возненавидел своего начальника и каждому встречному-поперечному говорил, будто Вениамин графского рода, а следовательно, не имеет права сидеть на своем месте. Вениамин знал о его разглагольствованиях, но помалкивал. Среди работников чека Красавцев не пользовался авторитетом, а следовательно, и влиянием, — к нему относились как к временному союзнику, к попутчику.
— Слышь, — ткнул он в правое плечо Вениамина недели через две. — Купца Бугрова брать надо. Есть сведения: у него в саду склад оружия.
Бугрова хотели арестовать, но не нашли — он вовремя скрылся. Действительно, в его саду было зарыто пять австрийских карабинов. Арестовали дочь Бугрова — Веру. Как заложницу.
Буйно и бодро шагала весна по земле, пригоршнями разбрасывала тут и там свое золото — цветы одуванчиков. В один из солнечных дней на площади у аловского пожарного сарая собралась сходка трех сельских земельных обществ — шумная, как ярмарка. Горланили по поводу наделения землей тех, кто живет напротив церкви в «поповском порядке». Громче всех кричал дьякон Ревелев — старался и за себя, и за прикованного с недавних пор к постели отца Ивана, у которого было пятьдесят десятин пахотной земли. И такой стоял шум и гвалт, что никого не было слышно.
Вот и надумал Роман вызволить аловцев из неловкого положения. Вошел в пожарный сарай, нашел двухаршинную палку, которой месят лошадям, незаметно пробрался с ней к Ревелеву и с потягом ударил его поперек спины.
— Ка-ра-ууу-ул! — завопил дьякон от испуга и боли.
Выбежал из толпы, унося свое смущение и возмущение. Под хохот всей сходки и улюлюканье озорников. Насмеявшись, охрипшие от крика мужики постановили наделить землей служителей культа наравне с остальными — по едокам.
А ночью напали на Романа разные невеселые думы. Было совестно за себя. Бездумно, сгоряча огрел дьякона. Зачем? Такие выходки в деревне никогда не забываются. Да и Ревелев отомстит. Если не сам, так его сын…