Валдаевы
Шрифт:
Сколько ни вытягивал шею старый Варлаам, так ничего и не увидел, махнул рукой и поплелся домой. Прокофий усмехнулся ему вслед. Как и его братья — Тимофей, Кондратий и Фадей — он не мог простить старику несправедливости при разделе имущества. Варлаам оставил самому младшему, Роману, почти все нажитое совместным трудом. Обида терзала братьев.
Между тем наступило время подъема колокола, и старосельский пастух Урван Якшамкин, старший брат Аристарха, прозванный за свой высокий рост Полтора Урвана, высунул из окна колокольни всклокоченную, похожую на помело, голову
— Слушайте, старики! У кого был грех со снохой, лучше уходите отсюдова подобру-поздорову. И баб-греховодниц уводите! Не то колокол сорвется и разобьется! Грешников за это бог покарает!
«Во! — черной молнией мелькнула в голове Прокофия Валдаева коварная и мстительная мысль. — Зря ты, папаша, ушел отсюдова…»
Смеркалось, когда Роман Валдаев отправился караулить сельские магазеи [5] , что под Поиндерь-горой. Уже крепко ударило морозом, но снегу до сих пор не было; ночь обещала быть тихой, небо усеялось крупными, как пасхальное пшено, звездами.
5
Магазеи — амбары.
Случайно ли, понарошку ли — Прокофий Валдаев проходил мимо и окликнул брата, сидевшего под навесом:
— Роман, ты сторожишь, что ли?
Тот узнал брата:
— А ты откуда знаешь, что моя очередь?
— Наобум окликнул, а ты отозвался. Почему к нам не заглядываешь? Поздравил бы с новосельем.
— Забот невпроворот. Некогда.
— Знамо, старый хрыч все хозяйство на тебя записал, а нам — кукиш с маслом… Ты, поди, скоро самый богатей в Алове будешь. Думаю, у старого черта денег в сундучке полно…
— Откуда мне знать? Не считал.
— То-то и оно!.. Тебе — все, а всем нам — почти ничего. Обидно. А ведь мы с малых лет спину гнули… Ты, случаем куревом не богат?
— Есть табачок, да слабоват.
Свернули «козьи ножки». Прокофий начал высекать огонь. Ярко вспыхивали искры, но тут же гасли на ветру. Лишь одна впилась в тесьму. Тонкой струйкой потянулся белесый дымок, и остро запахло горелой пряжей. Есть слова, подобные искрам, — впиваются в сердце и поднимают в нем невидимый и негасимый пожар. Такие слова и бросил в сердце младшего брата Прокофий:
— Про Андрона Алякина слыхал? Хе-хе!.. Говорят, у него со снохой Марькой грех был. А Марька — бабенка тьфу! Не то что твоя Анисья…
— А чего Анисья?
— Хе! Ротозей ты, Роман!
— А чего?
— Тебе бы святым быть. Хе-хе!.. А пошто не наш милостливый тятенька, а ты идешь мирские магазеи караулить на всю ночь?
— Занедужил он.
— Хе-хе!..
— Ну, в его-то годы…
— Святой ты, ей-богу святой! Занедужил!.. И лекарка при нем осталась?..
— Ты чего это, а?
— Я ведь того… Никому ни слова, только тебе…
— Да я… Я ежели замечу — обоих прибью!
Не без злорадства подумал Прокофий, что придет время, и дом отца вконец распадется, как рассохшаяся кадушка без обручей.
Вернувшись домой, Прокофий соболезнующе вздохнул:
— Эх, что до бога дошло, то по селу пошло: озорничать начал наш тятенька Арлам.
— Аль не за дело взялся? — спросила жена.
— С Анисьей, бают, начал грешить.
— Ба!.. А я гляжу, чегой-то он ей ожерелье подарил… Ох! Срам-то какой!.. И дети, видать, у нее не от Романа.
И мигом жена Прокофия надумала бежать к соседке за закваской. После новости, которую принес муж, ее как ветром из избы сдунуло.
На второй неделе великого поста Анисья Валдаева три дня говела. Исповедуя ее, священник отец Виталий спросил:
— Люди говорят, со свекром блудила?
— Не грешна, бачка! — полыхнула черными глазами Анисья. — Бог о том знает!
— Да тише ты — услышат.
— Пусть слышат, пусть все знают! — звонким от обиды голосом вскрикнула Анисья. — Може, клепать на меня перестанут.
В тот же день Латкаевы принесли в церковь крестить ребенка. Ненила родила, да только девочку. Назвали Катериной. Сокрушенный тем, что родился не внук, дед Наум Латкаев был рассеян и подходил к причастию как во сне.
— Который раз идешь? — спросил его рассерженный дьячок. — В пятый раз попер, а причащаться надобно единожды.
Почти все избы в Алове курные. Когда топятся печи, сажа оседает на потолке, на стенах, пристает к лаптям и выносится наружу. Поэтому от каждого двора по белому снегу тянутся черные тропы. Дорога — мать всех троп — становится черней закопченного чугунка. Взглянешь зимой с колокольни, и кажется, будто огромный невидимый паук накинул на село черную паутину.
Недаром курные избы называют черными. От малейшего сотрясения в них сажа сыплется с потолка, как черная пороша, падает на волосы, за ворот, а во время еды — прямо в хлебово. А когда наступает время закрывать вьюшками печь, все выходят наружу — угоришь иначе. Едкий запах сажи не выветривается с одежды всю зиму.
Вечер.
Горящая лучина на половине Нужаевых трещит, постреливая, роняет угольки, которые гаснут в лохани. Неверный свет то заливает избу, то снова она погружается в полумрак. Дети по очереди караулят лучину — вместо выгоревшей насаживают на рогач новую. Бабы сидят за прялками, под мерное гудение которых караульщик лучины быстро засыпает, но взрослые снова будят его.
Когда Роман Валдаев, влетев в избу, изо всей силы хлопнул дверью и, матерно ругаясь, вихрем заметался в своей половине, поднялась черная пурга потревоженной сажи. Нужаевские бабы не могли взять в толк, что творится на той половине, но, несомненно, Роман кого-то валтузил. Потом снова с треском распахнулась примерзшая дверь и закрылась лишь тогда, когда холод проник через щели перегородки.