Вальдшнепы над тюрьмой. Повесть о Николае Федосееве
Шрифт:
— Что задумались? — сказал надзиратель — Жалко тревожить, а придётся. Время вышло. — Это был тот надзиратель, что помогал казанцам.
Николай пошёл в корпус.
На перекрёстке коридоров, у стола старшего надзирателя. стоял в свежей вольной одежде, светлом пиджаке и серых брюках, какой-то арестант. Стоял он спиной к тому коридору, по которому шёл Николай. Заслышав шаги, новичок оглянулся, вскрикнул, шагнул навстречу. Николай узнал его, рванулся было к нему, но сразу замедлил ход и замотал головой.
— На место! — заорал, поднявшись из-за стола, старший надзиратель
Новичок вернулся к столу, но
Поднявшись по лестнице. Николай прошёл ещё десяток шагов по балкону и только потом обернулся.
Его друга уводили куда-то в конец противоположного отделения. Милый Миша Григорьев! Вот как привелось встретиться. Попал уже по другому делу. Отсидел два месяца в Казани, выслали его в Нижний, там он, конечно, вступил в кружок, и вот опять сцапали.
Николай вернулся в камеру и стал ждать надзирателя, который водил его гулять. Тот пришёл минуты через две.
— Шумит наш старшой, — сказал он, закрыв дверь и открыв окошечко. — Ругается, что я не остановил вас. Это что, ваш друг?
— Да, очень близкий человек. Узнайте, пожалуйста, в какой он камере. Может, вам удастся как-нибудь передать ему записку.
— Ладно, постараюсь, — сказал надзиратель и захлопнул дверное окошко.
Николай зашагал по камере, потирая руки. Значит, есть возможность связаться с другом! Теперь-то этот милый мальчик не отмолчится, расскажет, где Анна и что с ней происходит. Не надо на него обижаться. Вполне понятно, почему не отвечал: боялся чем-то расстроить. Добрый, наивный спаситель. Теперь сам поймёт, что значит не слышать здесь ничего о близких. Миша, Миша! И он угодил, бедняжка, в «Кресты». Лицо свежее, одежда чистая, — значит, сидит недавно, знает волжские новости. Расскажет, действуют ли в Казани марксистские кружки и как поживают народники. В Нижнем, конечно, встречался с Павлом Скворцовым. Чем сейчас занимается этот дотошный марксист? Почему он не прислал своей статьи, опубликованной в «Юридическом вестнике»? Зазнался? Да, с ним может это случиться. Помнится, как снисходительно знакомился он с кружком, не веря в его силы. Это не Мотовилов, который сразу поверил а ребят, даже переоценил их — не все выдержали первое испытание.
15
Трое вышли из кружка сразу после разгрома студенческого выступления. А Вершинина пришлось исключить за «героизм». Отошло потом ещё несколько человек, но их место вскоре заняли студенты. Университет и ветеринарный институт — вот где Николай, уйдя из гимназии, искал новых надёжных людей. Помогал ему Васильев.
Морозным солнечным полднем они случайно встретились на перекрёстке улиц. Васильев, розовый, в тёплом, с меховым воротником, пальто и мягкой хорьковой шапке, с удовольствием стоял на морозе, сдалбливал тростью с тротуара пластики утрамбованного снега и мог бы болтать тут несколько часов, но, заметив, что Николай жмётся в своей гимназической шинели, забеспокоился.
— Вам холодно? — спросил он и, оглядевшись, куда бы зайти, кивнул на портерную, вывеска которой зазывала прохожих изображением кружки с пенным пивом. — Посидим?
— Нет, спасибо.
— А чего вам теперь бояться? Уже не гимназист.
— Да я не боюсь.
— Денег нет?
— Всё вытряхнул. Продал даже часть книг.
— Понимаю. Всё пошло на помощь высланным студентам.
— Ищу уроки.
— Так, значит, дворянская жизнь кончилась?
Они пересекли улицу, зашли в старенький кирпичный дом, спустились в подвальный этаж и очутились в сумрачной каменной пещере. Не раздеваясь, сели за столик. В угол, подальше от людей.
Подлетел половой в белой рубахе.
— Вам какого?
— Две бутылки чёрного, — сказал Васильев, сняв хорьковую шапку. — Или вы хотите светлого?
— Мне всё равно, — сказал Николай.
Половой отошёл.
— Ну вот, посидим, потолкуем, — сказал Васильев. — Торопиться нам некуда.
— Надолго закрыли ваш университет?
— Пока мы не успокоимся.
— По-моему, вас уже усмирили. Волна прокатилась и замерла. Везде наведён порядок. В Москве, в Петербурге, в Харькове, в Одессе.
— Нет, мы ещё брыкаемся. Ушли в песок, а всё ещё шуршим.
— Требуете открытия университета? В землячествах собираетесь?
— Да, в землячествах.
— Скажите, меня могут принять?
— А почему бы и нет? В какое хотите?
— Верхне-Волжское.
— Ну и вступайте.
— Но я же не студент.
— Слушайте, вы — Федосеев, а Федосеева студенчество знает.
— Давайте потише. Мы не одни тут.
— Чёрт, забылся.
Половой принёс пиво и кружки. Васильев разлил бутылку, попробовал чёрный портер и крякнул,
— Хорошая штука, — Он расстегнул пальто и увидел газету, высунувшуюся углом из внутреннего кармана, — Да, у меня же «Волжский вестник». Любопытное сообщение. Эпидемия самоубийств, оказывается, захватывает и рабочих. — Он вынул газету и, не развёртывая её, нашёл нужное место, — Вот, послушайте. «Двенадцатого декабря, в восемь часов вечера. в Подлужной улице, на берегу реки Казанки, нижегородский цеховой Алексей Максимов Пешков выстрелил из револьвера себе в левый бок с целью лишить себя жизни. Пешков тотчас же отправлен в земскую больницу, где, при подании ему медицинской помощи, рана врачом признана опасной. В найденной записке Пешков просит никого не винить в его смерти». — Васильев посмотрел на Николая. — Вы что. дружище?
Николай схватил газету, прочитал подчёркнутые сипим карандашом строчки и встал.
— Я пойду, — сказал он.
Васильев кое-как усадил его.
— Куда вы пойдёте?
— В больницу.
— Хорошо, посидим и пойдём вместе. Вы его знаете?
— Да, знаю, — Николай облокотился и уткнулся лицом в ладони. Он хотел вспомнить ту августовскую ночь, которая свела его с Пешковым, и восстановить подробности разговора с ним. Что он тогда говорил, когда шли с Арского поля? «Цианистый калий. Может, в нём только и есть смысл?» А потом? Потом удалось его немного рассеять, он несколько повеселел. Договорились встретиться. На Рыбнорядской расстались. Он пошёл к Бассейной, большой, тяжёлый. Шёл крупно, сильно наклоняясь вперёд. Шаги долго слышались на пустынной ночной улице.
— Николай, плачешь, что ли? — сказал Васильев. — Ты хоть расскажи, что это за человек.
— Да, любопытное сообщение, — сказал Николай, всё ещё подпирая лицо ладонями.
— Ну прости, я же не знал… Прости, друг. И давай с этого раза на «ты».
— Человек пустил в себя пулю, а мы любопытствуем.
— Прости, Николай. Да, мы ещё равнодушны к человеку. Несчастье знакомого — эго мы поймём.
А если он совсем тебе никто? Ни брат, ни друг, ни товарищ? Тогда как мы смотрим на его судьбу? Тогда вырывается это проклятое «любопытно». Ты не такой.