Валентин Елизарьев. Полет навстречу жизни. Как рождается балет
Шрифт:
Об успехе Валентина Елизарьева и Генриха Майорова хорошо помнит и третий, со слов Майорова, «самый знаменитый выпускник-балетмейстер Ленинградской консерватории», Борис Эйфман, который тоже участвовал в конкурсе: «Валентин получил премию на Всесоюзном конкурсе балетмейстеров. Я же в тот период никаких наград не получал, и был этим очень огорчен. Валентин Елизарьев запомнился мне чрезвычайно активным стартом в профессии».
«Щелкунчик»
Утренние репетиции
Репетиции «Щелкунчика» идут сразу в нескольких залах: скоро премьера, темп нарастает. В одном зале репетируют ведущие солисты, в спектакле три главные партии – Маша, Дроссельмейер
Валентин Елизарьев хотел возродить свой «Щелкунчик» с того самого момента, когда вернулся в театр после девятилетнего отсутствия.
– Здесь совершенно оригинальное произведение, – объясняет мне терпеливо, хотя я отвлекаю его от работы с артистами. – Я очень люблю этот спектакль, очень люблю музыку Чайковского. Перед «Щелкунчиком» он написал «Детский альбом» и на его базе создал балет. Так сложилось, что в этом спектакле нет классического наследия. У Мариуса Петипа и Льва Иванова был не очень удачный вариант. Затем свою хореографию сочинил Федор Лопухов, но она не сохранилась. Поэтому создавать балет можно было с нуля и разрешить себе полет фантазии, ведь никто не знает, каким он должен быть. Сюжет в балете удивительный. Не стоит забывать о литературной основе, она есть всегда и дает толчок для появления чего-то нового. В моем балете – и тайна, и радость, и сон Маши…
Обратили внимание на слова о «полете фантазии»? Этот полет есть не только в «Щелкунчике» – он в каждом спектакле хореографа. А в «Щелкунчике» – не только сон Маши, но и сон самого Валентина Николаевича. Весь первый акт балета, поставленного в 1982 году, ему приснился.
Хореографические сны – удивительная реальность, которую он поставил себе на службу. Говорит, что очень важно, проснувшись, когда сон еще живет в голове, все записать. Быстро, быстро – пока еще длится это странное, цепенящее, ирреальное и немного волшебное состояние, когда ты как будто – на мгновение, лишь на мгновение – завис между явью, в которую не хочешь, не готов еще входить, и сном, который отпускает – медленно, как будто нехотя, но отпускает, тает, тает… Для этого у него на столике рядом с кроватью лежат блокнот и ручка – чтобы успеть, чтобы сразу же.
После длительного отсутствия в театре «здесь все нужно было обновить, – говорит Валентин Николаевич. – Большинство артистов этот спектакль не танцевали, нужно вдохнуть новую жизнь в это произведение».
– Ты получаешь информацию от первоисточника, – говорит о репетициях с автором балета заслуженная артистка Беларуси Людмила Хитрова. – Когда автор на словах, на жестах, как только можно, передает тебе смысл, который он закладывал в эту партию, конечно, это бесценно. Это для любого артиста колоссальный опыт и большая радость – именно этот первоисточник». Они вдыхают и дышат. Сном, который реальнее яви.
Еще не Мастер, но уже с Маргаритой
Во время учебы на третьем курсе Валентин Елизарьев познакомился с первокурсницей из Болгарии Маргаритой Изворской.
– А как именно вы познакомились? – спрашиваю его.
– Мы познакомились на какой-то свадьбе. Но я хочу, чтобы она сама вам рассказала.
– Мы смешно познакомились, – говорит Маргарита Николовна. – Я только приехала – и сразу пригласили всех на свадьбу: болгарин женился на русской.
Маргарита Изворска приехала изучать режиссуру музыкального театра, хотя не считала это своим призванием. На самом деле «мечтала быть биофизиком или биохимиком – меня интересовало, что такое жизнь, зарождение жизни, хотя музыка подвела к этому совсем с другой стороны. И несмотря
После окончания консерватории в Софии, Маргарита (говорит – судьба) поступила в Ленинградскую консерваторию. И пришла на ту самую советско-болгарскую свадьбу.
– А там, знаете, такой маленький магнитофон играл очень громко. Я делаю звук тише, а через какое-то время музыка гремит снова. Я говорю: «Господи, что за идиот делает звук так громко?». И кто-то рядом со мной: «Это я». Я ему: «Ну, прекратите!». А он говорит: «Вы не хотите потанцевать?» А я: «Давайте!» Я так любила танцевать, и надо же было выйти замуж за балетмейстера, чтобы потом… – Смеется.
– Никогда не танцевать?
– Мало очень. Он не любит танцевать. Но я его понимаю, потому что когда ты занимаешься балетом, вот так, – проводит пальцем по горлу, – он надоедает. Точно так же оперный певец вряд ли для удовольствия будет часто петь.
– Вот вы потанцевали…
– Мы потанцевали один раз, второй, потом оказалось, что мы живем в одном общежитии. И мы пошли. Я упала, вывихнула руку, выяснилось, что у Валентина когда-то были проблемы с рукой, операция и так далее. И он стал приходить, помогать, советы давал, как надо себя вести в такой ситуации. Потом я выздоровела, а он: «Хотите, покажу Ленинград?» Он там уже давно жил и знал многое про город и жизнь в нем. «Идеально, давайте». Стал показывать Ленинград…
– А вы уже говорили по-русски?
– Я еще говорила на уровне, знаете как… «да», «нет». Первые месяца полтора-два. Я не могла понять, что говорят на той скорости, с которой русские говорили, уловить, о чем они говорят. Это было одно непрекращающееся слово. «А помедленнее нельзя?» – Смеется. – Хотя я отличница, русский язык с пятого класса изучала.
– А чем Валентин Николаевич вам понравился?
– Интересный парень. Интересно рассказывал. Читал стихи. Как-то раз режиссерам дали задания по специальности, и он помогал моему коллеге, эстонцу Боре Тынисмяе, подготовить к экзамену свой этюд – чтобы в нашу компанию втесаться. Потом мы ездили в Петергоф, Ломоносов, Михайловское…
– А когда вы поняли, что он талантлив?
– Сразу. Были же показы. И мы, уже подружившись, ходили на показы друг к другу, на репетиции. Мы занимались по вечерам, достаточно поздно, иногда и после полуночи возвращался курс. Потому что сцена была одна. А мне было интересно, потому что он был уже на третьем курсе, а я на первом. То, что он делал, меня увлекало. Он много работал. У него была труппа в университете, он ставил на телевидении, так что это был определившийся в профессии и достаточно разносторонний молодой человек. Трудно было не влюбиться. Знаете, как я влюбилась? Он читал мне на болгарском языке стихи болгарских поэтов-символистов, которых я обожала.
– Он знал, что вы их любите?
– Нет. Он дружил с болгарами и выучил много болгарских стихов. И вот это, конечно, было что-то! Значит, ему нравится то же, что и мне. Это потрясающе. Какая-то поэтическая струя связала нас через мой любимый символизм, и не просто символизм, а болгарский – поэты, которые мне нравились. – Она и сейчас говорит с придыханием, как будто запыхалась от удивления. – Он читал мои любимые стихи. Потом мы стали говорить о его балетах, моих работах и так далее. Он давал свои записи – мы же учились у одних педагогов, там и режиссеры, и балетмейстеры, поэтому я пользовалась его шпаргалками. Моя двоюродная сестра смеялась, когда я уезжала в Ленинград: «Ну, давай-давай, я тебе желаю встретить большую любовь, русские умеют любить». Я ей: «Да ты что…» Родителям я особенно не говорила, что мы дружим, но мама как-то написала: ты знаешь, там у тебя какой-то мальчик, кудрявый и светленький, сделай, пожалуйста, чтобы он исчез.