Валентин Гиллуа
Шрифт:
Никакие слова не сумеют передать мое волнение когда, после продолжительных блужданий по гроту, я наконец дошел до берегов реки и увидал солнце; надо было находиться в таком отчаянном положении, в каком был я, чтобы понять крик или скорее рев радости, вырвавшийся из моей стесненной груди, когда я увидал благодетельное светило, вдохнул душистый воздух степей; я упал на колени и, благоговейно сложив руки, молился Тому, Кто спас меня. Эту трогательную молитву, эту наивную благодарность признательного сердца, наверное отнес на небо мой ангел-хранитель.
Насколько я мог удостовериться по высоте солнца, было около двух
Прежде чем идти далее, я подкрепился пищей, которая была необходима для моих истощенных сил. Когда прежде я искал убежища в пещере вместе с доном Сильвой Торресом и его дочерью, я спрятал наших лошадей в лесу, со всем остававшимся у нас фуражом, в прогалине, находившейся недалеко; я знал хорошо инстинкт этих благородных животных и не опасался, что они убежали, напротив, я знал, что если охотники не увели их, то отыщу их на том самом месте, где оставил. Лошадь была мне необходима: пеший человек погибнет в пустыне; я решился идти отыскивать лошадей. Отдохнув и чувствуя, что силы почти восстановлены, я, не колеблясь, отправился к лесу. В ответ на мой зов, я услыхал довольно сильный шум в кустах, и лошадь моя явилась, я с избытком отплатил товарищу моих отважных странствований за его верность, и вернулся в пещеру, где находилась сбруя лошади.
Через час на моей доброй лошади я отправился в путь. Он был продолжителен, так как я был еще слаб. Когда я приехал в Сонору, ужасное известие чуть не лишило меня рассудка: дон Сильва Торрес был убит в битве с апачами, вероятно, также и дочь его, об участи которой никто не мог сказать мне ничего. Целый месяц я находился между жизнью и смертью, но Господь, в Своей мудрости определил, что я спасусь и на этот раз.
Когда я выздоравливал, я дотащился до дома человека, который один мог дать мне сведения точные и достоверные о том, что я хотел знать; человек этот не захотел узнать меня, хотя я давно имел с ним тесные сношения; когда я назвал себя, он расхохотался мне в лицо, и когда я настаивал — велел прогнать меня, говоря, что я сумасшедший, что Марсьяль Тигреро умер, а я, самозванец. Я удалился с бешенством и с отчаянием в сердце.
Друзья мои как будто все сговорились и не хотели узнавать меня; они поверили слуху о моей смерти. Все усилия мои, чтобы уничтожить это заблуждение, были тщетны, слишком много людей было заинтересовано в этом вопросе по причине моего богатства, и также, я полагаю, они опасались прогневать человека, к которому я обращался, единственному родственнику из фамилии Торрес, которая, по своему общественному положению, пользуется огромным влиянием в Соноре. Что сказать вам еще, друг мой? С сердцем, разбитым горем, видя бесполезность усилий добиться, что-либо от тех, с кем я имел дело, я оставил город, сел на лошадь и вернулся в пустыню, отыскивая самые неизвестные места, чтобы скрыть мое отчаяние и умереть, когда Бог определит, что я страдал довольно, и призовет меня к себе.
После этих слов Тигреро замолчал и с унынием опустил голову на грудь.
— Брат, — кротко сказал ему Валентин, слегка дотронувшись до руки его, чтобы привлечь его внимание, — вы забыли назвать мне имя человека, который велел вас выгнать и назвал самозванцем.
— Это
Охотник с живостью приподнялся и вскрикнул от радости:
— Дон Марсьяль! Благодарите Бога, определившего нам встретиться в эти горах для того, чтобы наказание этого человека было полнее.
Глава III
ДОГОВОР
Дон Марсьяль с удивлением посмотрел на охотника.
— Что хотите вы сказать? — спросил он. — Я вас не понимаю.
— Скоро поймете, друг мой, — отвечал Валентин. — Как давно странствуете вы в этих местах?
— Около двух месяцев.
— Стало быть, вы знаете эти горы, среди которых мы находимся в эту минуту?
— Нет ни одного дерева, ни одной скалы, которых точное расположение я не мог бы определить, нет ни одной тропинки, по которой я не проехал бы.
— Очень хорошо. Далеко мы от места, называемого крепостью Чичимек?
Тигреро подумал с минуту.
— Вы знаете, какие индейцы живут в этих горах? — спросил он.
— Да, жалкие бедняки, которые называют себя едоками кореньев, а охотники называют их достойными сожаления; кажется, это робкие, боязливые, не опасные существа, у которых скотские инстинкты заглушили разум; впрочем, я говорю вам по слухам, потому что я никогда не видал этих бедняг.
— Вам сказали совершенную правду о них: они действительно таковы, какими вы их описываете. Я часто встречал их и сожалел о той степени унижения, в которое впало это несчастное племя.
— Позвольте мне заметить, что я не вижу никакой связи между этим униженным народом и сведениями, о которых я вас спрашиваю.
— Связь самая прямая: с тех пор как я езжу по этим горам, вы первый белый, с которым я согласился вступить в сношения; у этих же индейцев нет ни историй, ни преданий, жизнь их ограничивается едой, питьем и сном. Я не мог узнать от них названия величественных гор, окружающих нас. Вероятно, я знаю то место, о котором вы говорите, но если вы не опишете его мне, то я не могу по одному названию определить вам его точное положение.
— Однако то, что вы у меня спрашиваете, очень важно для меня. Я в первый раз в этих местах, мне будет довольно трудно дать вам положительные сведения о месте, которого я не знаю, однако попробую. Недалеко отсюда есть дорога, проходящая косвенно через Скалистые горы, из Соединенных Штатов Америки, эта дорога ведет в Санта-Фе, в одном месте она перекрещивается другой дорогой, идущей из Калифорнии.
— Я знаю дороги, о которых вы говорите, караваны эмигрантов, золотоискателей и охотников ездят по ним или в Калифорнию, или оттуда.
— Хорошо. На том самом месте, где скрещиваются обе дороги, они составляют перекресток довольно обширный, окруженный со всех сторон скалами довольно высокими. Вы знаете этот перекресток?
— Знаю, — отвечал Тигреро.
— Ну, на расстоянии двух ружейных выстрелов от этого перекрестка открывается тропинка, извивающаяся: по склонам гор по направлению к юго-востоку; эта тропинка, сначала узкая, так что лошадь с трудом по ней проходит, незаметно расширяясь, доводит до эспланады, или террасы, на краю которой еще существуют остатки грубых построек, в которых легко, однако, узнать бывший парапет; эту-то террасу называют крепость Чичимек, по какой причине — я не знаю.