Валентин Серов
Шрифт:
Сам характер этих произведений говорит о том, что художник искал наиболее лаконичного и наиболее реалистического выражения мысли. И действительно, трудно себе представить большую простоту в средствах выражения. Двумя-тремя линиями дан предельно выразительный образ, раскрыта вся ситуация. Но о том, чего стоили эти две-три линии, может дать представление только невероятное количество зарисовок, набросков, калек, с которых Серов перерисовывал, все снова и снова уточняя, обостряя, подчеркивая замысел, фигуры, выражения звериных морд.
Все прекрасно знают крыловские басни, знают эти коротенькие, выразительные истории с моралью, однако далеко не все могли бы представить себе рассказанные
Но прошли долгие годы, пока собрались воедино замечательные наблюдения своеобразного «охотника», пока альбомы наполнились львами во всех видах и позах, волками, мартышками, воронами, павлинами…
В том же Домотканове, опять же на каникулах, Серов написал свою картину «Русалка». Картина эта несколько выпадает из общего стиля серовских произведений, но очень своеобразен колорит тела, просвечивающего через зеленоватую воду. Серов упорно искал натуру для этого своего замысла, даже уговаривал своих родственниц дать ему взглянуть, как они купаются. Но после решительного отказа посадил в пруд деревенского мальчугана и с него писал свою русалку.
То же Домотканово, такое близкое Серову по своему духу, вдохновило его на целый ряд «крестьянских» вещей. Вот этюд, только что написанный. Серов хочет назвать его «Баба в телеге». Простенький, незатейливый пейзаж, полоска леса, бережок речонки, вдоль которого едет в телеге баба. Все предельно просто, предельно знакомо, и, может быть, поэтому так глубоко трогает зрителя, как трогают его с детских лет знакомые стихи Некрасова, Никитина, Кольцова…
Позже домоткановские впечатления дадут замечательные картины: «Баба с лошадью», «Полоскание белья», «Стог сена», «Новобранец» («Набор»), «Стригуны на водопое».
Особенно трогало Серова то, что картины эти интересовали крестьян, были им понятны и близки. Он чувствовал свою работу нужной народу, а не избранной кучке. Это его роднило с передвижниками.
Годы 1895—1897-й, когда Серов имел кое-какую возможность поработать над тем, что его влекло к себе, поразмыслить, понаблюдать, оказались решающими. Они повлияли и на темы его произведений, и на колорит, и, главное, на самый подход к натуре. Весь стиль серовского творчества меняется.
Портретами жены («Лето») и Марии Яковлевны Львовой он словно бы простился с одной эпохой своего творчества и твердо перешел в другую. Чисто живописные задачи, ставившиеся раньше, поиски свежести, солнца, цвета, света, воздуха — все это достигнуто, все это можно и отодвинуть от себя. Сейчас на первом плане характер. Серова все более захватывает характерное. Уже не только в человеческом лице, в природе, в окружающем быте — он всюду ищет характера. А от себя требует наиболее простого, наиболее обобщенного изображения этого характера.
После некоторого перерыва Серов опять возвращается к портретам.
Первый из них — Мария Федоровна Морозова, жена Тимофея Саввича Морозова, душителя знаменитой стачки текстильщиков, мать меценатствующего Саввы Тимофеевича. Умное жесткое лицо кондовой купчихи, держащей в руках и мужа и сыновей, поразило художника своей выразительностью и именно тем, что он искал, —
Яркость красок, живописность, пленер, солнечный свет явно чужды внутренней сущности этого объекта, человека жестоких принципов и темных страстей. Нелепо было бы писать ее в светлой комнате, одетую в нарядное платье. И Серов находит для нее темные тона: полусвет фона, своеобразные оттенки теней, подчеркивающие это лицо «женщины себе на уме». Иронически, слегка прищурив один глаз, Морозова глядит на зрителя, словно хочет сказать: «Не тебе, голубчик, со мной тягаться… Вот она, великая сила капитала!»
Но еще большая сила в творческом гении художника, раскрывающего народу сущность этой женщины, ее жестокое, звериное нутро!
О портрете Морозовой говорят. Он пользуется огромным успехом на выставках, но трудно себе представить, чтобы она сама и ее близкие не чувствовали, какая бомба замедленного действия заложена в этом холсте.
Следом за изображением Морозовой пишется ставший знаменитым портрет великого князя Павла Александровича. О нем сам Серов говорит, что это «гораздо более портрет лошади, чем великого князя». Художник блестяще сумел использовать весь интерьер, все аксессуары с единственной целью скрыть ничтожество своей модели. Портрет этот — первое официально-парадное произведение Валентина Александровича и, по мнению многих искусствоведов, самое выдающееся произведение в истории европейского портрета конца XIX века.
Его высоко оценили на выставке Мюнхенского Сецессиона, а несколько позже, на Всемирной выставке 1900 года в Париже, этому портрету был присужден Grand prix.
Великолепное мастерство Серова признано всей Европой.
XIV. ЗА КУЛИСАМИ ТЕАТРА
Жизнь Серова с каждым годом все насыщеннее. Все больше встреч, обязанностей, трудов. С годами он сам меняется; становится молчаливее, как будто бы мрачнее, угрюмее. Но это происходит только оттого, что жизнь взрослого человека сложнее, ответственнее, чем жизнь юноши-студента. К тому же растет семья: у Серовых уже дочь и два сына, — этой заботы с себя никак не скинешь. Хорошо еще, что рядом такой чудесный друг, такая хорошая жена, как Лелюшка.
Недруги, завистники, дамы, портреты которых Серов отказался писать, готовы обвинить его в зазнайстве, в гордости, в ничем не оправданной важности. Но все это не так. Он все тот же: прямолинейный, простой, доброжелательный и даже немного озорной Тоша, Антон, Валентин Александрович. За мрачным, насупленным видом таится бездна тонкого юмора.
Он по-прежнему верен друзьям — Мамонтовым, Поленовым, Остроухову, Коровину. С огромным вниманием следит за творчеством Врубеля. Но жизнь этого друга его удивляет и даже огорчает. Из дома по соседству с Кончаловскими, где к нему проявлялось столько внимания и дружбы, Михаил Александрович неожиданно переехал в третьестепенную гостиницу «Париж» против Охотного ряда, где проживали прогоревшие купцы, спившиеся военные в отставке, безродные пропойцы, с которыми Врубель зачем-то сходился чуть ли не на «ты».
— Приходишь к нему, — пожимая плечами, рассказывал расстроенный Серов друзьям, — а у него сидят красные рожи со щетинистыми усами и чувствуют себя как дома, входят в любой момент, нисколько не стесняясь.
Легко можно было понять, что это общество глубоко чуждо Врубелю, но значительно труднее — что держи его здесь и как извлечь его из этой компании. Очень сдержанный и даже замкнутый, Михаил Александрович от обсуждения своих обстоятельств уклонялся. Но Серов понимал основное — одиночество, неустроенность, бедность. Он и старался быть по возможности рядом, чтобы друг чувствовал его локоть.