Валентина. Леоне Леони (сборник)

Санд Жорж

Почувствовав прикосновение руки Валентины, Бенедикт вздрогнул. Он незаметно прижал эту ручку к своей груди, и так крепко, что отнять руку означало бы признаться, что волнение спутника замечено. Валентине благоразумнее было сделать вид, что она не чувствует прерывистого дыхания, бурно вздымавшего грудь юноши. Луиза все время торопила их, желая догнать Атенаис, но плутовка, заметив, что за ней идут, ускорила шаг. Если бы только бедная девушка могла заподозрить, каковы истинные чувства ее нареченного! Трепещущий, опьяневший от счастья, шел он между сестрами, одну из которых любил и уже готов был

полюбить другую: между Луизой, которая совсем недавно пробудила в нем воспоминания о еще не прошедшей любви, и Валентиной, в присутствии которой он пьянел от только что вспыхнувшей страсти. Бенедикт и сам не знал, к какой из двух сестер его влечет больше, и временами ему казалось, что обе они одинаково дороги ему, – так щедро наделено любовью двадцатилетнее сердце! И обе они понуждали его бросить к ногам третьей чувство чистого восхищения, хотя, возможно, обе в душе жалели, что не вправе ответить на него. Несчастные женщины! Несчастное общество, где сердце может вкушать истинное счастье, лишь поправ долг и доводы разума!

На повороте дороги Бенедикт вдруг остановился и, не отпуская рук сестер, поглядел на них поочередно: сначала на Луизу – с выражением нежной дружбы, а затем на Валентину – не столь уверенно и не столь спокойно.

– Значит, вы хотите, – сказал он, – чтобы я пошел и успокоил эту капризную девочку? Хорошо, я пойду, чтобы доставить вам удовольствие, но, надеюсь, вы будете мне за это благодарны!

– Почему мы должны побуждать вас к тому, что обязана подсказать вам собственная совесть? – спросила Луиза.

Бенедикт с улыбкой посмотрел на Валентину.

– И в самом деле, – проговорила она с мучительным волнением, – разве Атенаис недостойна вашей любви? Ведь вы на ней женитесь!

Смятение чувств отразилось на высоком челе Бенедикта. Выпустив руку Луизы, он задержал руку Валентины и неприметно пожал ее.

– Никогда! – воскликнул он, поднимая взор к небесам, как бы клянясь ими в присутствии двух свидетелей.

Взгляд его, обращенный к Луизе, казалось, говорил: «Никогда мое сердце, которым вы владели, не загорится любовью к Атенаис!», а взгляд, обращенный к Валентине, сказал: «Никогда, ибо в моем сердце безраздельно царите вы!»

И он бросился догонять Атенаис, оставив сестер в замешательстве.

Надо признаться, его возглас – «никогда!» – произвел такое сильное впечатление на Валентину, что она еле устояла на ногах. Впервые радость столь эгоистичная, столь жестокая завладела тайниками этого великодушного сердца.

С минуту она стояла, не в силах тронуться с места, потом оперлась на руку Луизы, не догадываясь в простодушии своем, что ее дрожь может быть замечена сестрой.

– Что все это значит? – спросила Валентина.

Но Луиза была так поглощена собственными мыслями, что Валентине дважды пришлось повторить вопрос, прежде чем его услышали. Наконец Луиза призналась, что сама ничего не понимает.

В три прыжка Бенедикт настиг кузину и спросил, обняв ее за талию:

– Вы сердитесь?

– Нет, – ответила девушка, но по тону ее чувствовалось, что она сердита, и не на шутку.

– Какое вы еще дитя, – проговорил Бенедикт, – вы вечно сомневаетесь в моей дружбе.

– В вашей дружбе? – с досадой повторила Атенаис. –

Я ее у вас не прошу.

– Значит, вы отвергаете ее? Что ж, в таком случае…

Бенедикт отошел в сторону. Побледнев и задыхаясь от волнения, Атенаис без сил опустилась на ствол старой, поваленной ветром ивы.

Юноша тут же приблизился к ней: не так уж он любил Атенаис, чтобы заводить с ней споры, и благоразумнее было воспользоваться минутой ее волнения, нежели зря терять время и оправдываться.

– Вот что, кузина, – проговорил он суровым тоном, обычно укрощавшим бедняжку Атенаис, – не пора ли вам перестать дуться?

– Значит, по-вашему, я дуюсь? – спросила та, заливаясь слезами.

Бенедикт нагнулся к кузине и запечатлел поцелуй на ее свежей, не тронутой загаром беленькой шейке. Юная фермерша задрожала от радости и бросилась в объятия кузена. Бенедикт испытывал чувство жесточайшей неловкости. И впрямь, Атенаис была прелестным созданием, больше того – она любила его, считая, что предназначена ему, и простодушно выказывала свою любовь. Принимая ее ласки, Бенедикт не мог не поддаться чувству польщенного самолюбия и чисто плотского наслаждения. Однако совесть настойчиво твердила ему, что он обязан навсегда оставить мысль о союзе с сей юной особой, – он понимал, что сердце его навеки отдано другой.

Он поспешно поднялся и, расцеловав Атенаис в обе щеки, повел ее навстречу подругам. Так обычно заканчивались все их размолвки. Бенедикт, который не желал, который не мог высказаться начистоту, предпочитал избегать объяснений, и с помощью чисто дружеских знаков внимания ему всегда удавалось успокоить легковерную Атенаис.

Присоединившись к подругам, невеста Бенедикта бросилась на шею Валентине. Ее отходчивое доброе сердечко не помнило зла, и Валентина, целуя юную фермершу, ощутила легкий укор совести.

И все же радость, написанная на лице Бенедикта, привела всех троих в веселое состояние духа. Хохоча и резвясь, они вернулись на ферму. Обед еще не был готов, и Валентина пожелала осмотреть овчарню, коровник, голубятню. Бенедикт не слишком интересовался всем этим, но совсем недавно был бы рад, если бы обязанности хозяйки взяла на себя его нареченная. Когда же он увидел, как мадемуазель де Рембо входит в стойла, гоняется за ягнятами, берет их на руки, ласкает любимых питомцев тетушки Лери, даже подносит своей белой ручкой хлеб волам, тупо на нее уставившимся, он улыбнулся вдруг пришедшей ему в голову приятной и жестокой мысли. Валентина, подумалось ему, более создана для роли его жены, нежели Атенаис; очевидно, произошла непоправимая ошибка при распределении ролей, и, несомненно, Валентина, будучи добропорядочной фермершей, научила бы его любить свой дом, семейную жизнь.

«Почему не она дочь тетушки Лери? – настойчиво преследовала его мысль. – Тогда бы мне и в голову не пришло получать образование, и я охотно отказался бы от пустой мечты вращаться в светском обществе. С радостью я стал бы крестьянствовать, вел бы разумное, полезное существование и, живя вместе с Валентиной в этой прекраснейшей долине, сделался бы поэтом и землепашцем – поэтом, чтобы воспевать ее, землепашцем, чтобы служить ей. О, с какой легкостью забыл бы я толпу, гудящую в ульях городов!»