Весь во власти подобных мыслей, он отправился вместе с Валентиной на гумно, где она с наслаждением вдыхала здоровый деревенский дух. Повернувшись к Бенедикту, она вдруг произнесла:
– Иной раз я и впрямь думаю, что рождена быть фермершей! О, как бы я наслаждалась этой простой жизнью, этими спокойными каждодневными занятиями.
Я, как тетушка Лери, все делала бы сама, вырастила бы самый прекрасный в округе скот, развела бы хохлаток и коз, гоняла бы их пастись в кустарник. Если бы вы только знали, сколько раз в салонах, в самый разгар празднества, устав от гула толпы, я принималась грезить, будто бы я пастушка, сижу где-то в укромном уголке на поле и стерегу овец! Но звуки оркестра призывали меня принять участие в общей суматохе, и мои мечты развеивались, как дым.
Опершись на бортик кормушки с сеном, Бенедикт умиленно слушал ее; он дивился, что они с Валентиной думали одинаково, и она лишь озвучила самые заветные его чаяния.
Они были здесь одни. Бенедикт решил рискнуть и продолжить сказку.
– Но ведь для этого вам пришлось бы выйти замуж за крестьянина! – проговорил он.
– В наши дни нет больше крестьян, – ответила она. – Разве не все сословия могут получить нынче одинаковое образование? Разве Атенаис менее одарена, чем я? Разве мужчина ваших знаний не выше такой женщины, как я?
– Итак, у вас нет предрассудков относительно происхождения? – спросил Бенедикт.
– Раз я могу почувствовать себя фермершей, значит, эти предрассудки мне чужды.
– Это еще не довод – Атенаис рождена быть фермершей, а сетует, что не родилась графиней…
– О, на ее месте я бы только радовалась! – живо отозвалась Валентина.
И, опершись напротив Бенедикта о край яслей, она задумалась, уставившись в землю, и даже не подозревала, что Бенедикт готов был отдать каплю за каплей всю свою кровь за только что произнесенные ею слова.
Еще долго тешил
Бенедикт свое воображение безумными и лестными для него картинами. Рассудок его замолк, убаюканный этой мирной тишиной, а радостные и обманчивые мечты проносились одна за другой. Он уже видел себя хозяином, супругом и фермером в Черной долине. Видел Валентину в роли своей подруги, хозяйки своего дома, ее – самую прекрасную свою собственность. Он мечтал с открытыми глазами, и несколько раз мечты уводили его столь далеко, что он чуть было не заключил девушку в объятия. Когда веселый говор предупредил его о приближении Луизы и Атенаис, он бросился в дальний конец гумна и укрылся за скирдами ржи. Здесь он разрыдался как дитя, как женщина. Никогда еще в своей осознанной жизни он так не рыдал, он оплакивал мечту, которая на миг вырвала его из мира действительности и, даровав ему несколько волшебных мгновений, наполнила душу таким счастьем, какого он еще не испытывал в реальной жизни. Когда он осушил слезы, когда вновь увидел Валентину, по-прежнему безмятежно кроткую, вопросительно и участливо глядевшую на него, он почувствовал себя вдвойне счастливым: он думал, что быть любимым наперекор людям и судьбе куда почетнее и радостнее, нежели добиться без труда и риска законной привязанности. Он с головой погрузился в обманчивое море желаний и на крыльях мечты вновь унесся в призрачную даль. За столом он сел рядом с Валентиной – так ему легче было воображать себе, что она хозяйка его дома. С какой охотой и удовольствием взяла она на себя все хлопоты: резала хлеб, раскладывала по тарелкам еду, радуясь, что может услужить каждому. Глядя на нее, Бенедикт, ошалев от счастья, протягивал ей тарелку без тех обязательных слов вежливости, что непрестанно напоминали бы о светских условностях и разделяющей их пропасти; протягивая ей тарелку, он просто говорил: