Валёр
Шрифт:
– Иконы им мои нужны были! Вот, что им-то было нужно! – грустно высказала тётя Клава и жёстко стукнула кулачком по столу.
– Будто бы все религиозные ценности собирают в новые церкви. А взамен привезут другие, что власть сейчас готовит, где-то там, далеко. Такой вот теперь закон и исполнять его обязаны все! – и вопросительно продолжила
– Ты, ведь, защитишь меня-то от этих, сынок? Очень я надеюсь, очень, на тебя и пёсика, такого крепкого, что даже страх берёт на него взглянуть. Так что, если они приедут, то будись поскорее,
– А родные в тебя-то есть, что один здесь оказался? Мать, отец, да вся родня? Пёсик, то вижу, есть, а остальные-то, где уж?
Макарий, задумчиво вздохнув, сказал:
– Отца я не помню, какой он был, или есть где-то. А маму я потерял уж давно, ещё до армии, пограничной своей. С тех пор я и живу один, как лист, не сорванный зимой.
– Ты о себе-то так не говори, а то можно накликать. А маму, как это свою потерял? Умерла, что ли? Или, как такое возможно?
– За клюквой пошла на болото, да так и не вернулась. Мы всем селом искали её, но нашли лишь один сапог, да корзину что для ягод. Схоронили этот сапог, как её настоящую. А больше у меня никого из родных нет. Может, где-то и есть, но я об этом не знаю. Вот такое то у меня семейное положение, тётя Клава, – сонно ответил Макарий и склонил голову на стол.
– Э, да ты я вижу совсем уж, подустал. Давай-ка, сынок, вот на диванчик-то приляжь. Он хотя и старенький, но хороших людей любит и ценит.
Макарий, даже не прилёг, а упал на этот диванчик и будто провалился, в какую-то глубину неизвестности и тьмы. Глаза слиплись от усталой тяжести прошлого дня, и его унесло в тревожный сон. Но вскоре эта тьма сменилась приходящими и меняющими картинами. В этой темноте, замелькали чьи-то искажённые лица, развалы каких-то неизвестных домов. Пробудившись, Макарий почувствовал, как чьё-то прикосновение начало чертить внутри его головы черту. Ровно посредине: слева – направо, чуть изгибаясь, потом эта черта остановилась, и будто о чём-то задумавшись, исчезла.
Вновь стали слышны выстрелы и крики раненых людей. И сквозь жаркий поцелуй, что-то ухало и стучало по неузнанному месту. Левая рука упала вниз и наткнулась на что-то упругое, мохнатое и живое. Это живое обожгло тёплой влагой ладонь и, засопев, затихло, зашуршав самим собою в темноту…. И вновь, взнеслось, что-то, неизведанное до сих пор, чувством неопределённости мира, совершенно непонятого в тайности своём…. Стукнуло, где-то, чем-то, так, что распахнулось окно, какого-то запредела, всепоглощающего и зовущим туда, в край тревоги и невероятных видений, непробудного в тяжести Макария….
Утро разбудило Макария звяканьем посуды и топаньем шагов.
Он, встал с постели, встряхнул головой, и осмотрелся вокруг. Всё так же, смотрели иконы иконостаса, и рядом верно смотрел настоящий Берли. Всё было верно и естественно!
«Это, что же было: сон, или, что-то указыающее на вероятность бытия?», –
– Вот и проснулся мой гость дорогой! Как спалось-то и отдыхалось у тёти Клавы? А? Ну, не скажи что плохо, а то обиду кинешь диванчику. А мне, то уж, и так обойдусь.
– Спасибо, хорошо спалось!
– Завтрак почти готов и мы его полюбим! Так ведь, сынок? Пёсик твой сам и дверь открыл, и лёг у диванчика. Умный он у тебя какой, что не вериться даже.
Стол светился, как и вчера, белой скатертью в ярких цветах.
«Как это я не заметил цветы?» – подумал, одеваясь Макарий, и спросил:
– Тётя Клава! Скатерть, что у вас другая, не та, что вчера?
– Ты не на скатерть смотри, а на то, что на ней ожидает! И тебя, и меня! Но ответ таков: у меня гость, важный и приятный, что день в самый лучший настоящий праздник.
– А теперь скажи-ка мне, что ты потерял в этих густых камышах? На одежде старой твоей, камышовые метёлки оставили свои знаки. Ты был весь в пуху, да в обломках листьев.
– Тётя Клава! Не хотелось мне об этом, но вам скажу. За преступником я гнался, да вот он делся, где-то здесь, а куда – неизвестно.
– Сынок! Ты за преступником? Да здесь все и везде преступники! И не надо бегать по камышам за кем-то! В любой дом заскочи и там найдёшь преступника, а может быть, да и не одного!
– Как это так, тётя Клава? В каждом, да дворе? – засмеялся Макарий.
– Ты сынок об этом не смейся, жизнь-то такова, что и не разбёрёшь её, какая она-то есть. Вот там Буля, ровно через три двора! Не жизнь, а вечное «буль-буль!». Там кто угодно может быть! А кто за Булей, то совсем уж не разберёшь! Новые ворота поставил себе и гладит их рукой, что языком, и гладит. А я вот иду мимо, да и ляпни ему:
– Теперь тебе вот Кирюша осталось только барана купить!
– Какого барана? О чем ты это там мелешь?
– Как, какого! А того что будет смотреть на эти новые ворота! Теперь ведь, кому-то надо на них смотреть? И я так засмеялась, что даже Буля выглянула из своего двора, – развеселилась тётя Клава.
«Ух, так тётя! Целый кладезь необычностей! И куда же меня это занесло?», – подумал Макарий, присаживаясь за этот праздничный стол.
– Вот такая-то у меня радость великая: гости важные, вот у меня! А так, почти что эту крепкую, я ни-ни-ни! Как-нибудь, потом, об этом мы поговорим.
– Ну, что, сынок! Раз ты у меня вот здесь, то давай-ка мы помянём всех твоих и моих ушедших в мир иной. Пёсика я твоего уж накормила и за него не переживай.
Сияла в бутылке смородиновка, и сизо смотрелась синеватая банка «домашней» работы. Бутылка коньяка царственно посреди праздничного стола.
– Ну, что сынок, давай поднимем да помянём? Маму то, как звали по имени и отчеству, а?
– Ариной! Ариной Ивановной! Так же как и вас по отчеству, тётя Клава, – поднявшись за столом, ответил Макарий.
Конец ознакомительного фрагмента.