Вампир Арман
Шрифт:
– А знаешь, ты правда очень красивый, – сказал он, поднимая одну бровь и быстро подмигивая мне. Он затянулся своей вкусной на вид сигареткой и протянул ее мне. В левой руке он крепко держал лилию.
– Не могу. Я только пью кровь, – покачал головой я. – Я настоящий вампир из книжки. При свете дня нужна полная темнота, а день наступит очень скоро. Не вздумай трогать дверь.
– Ха! – засмеялся он с бесовским восторгом. – Так я ей и сказал! – Он закатил глаза и глянул в направлении гостиной. – Я сказал, что нужно скорее украсть для тебя гроб, но она ответила – нет, ты бы об этом подумал.
–
– А нас ты можешь тоже сделать вампирами?
– Нет, ни за что. Ни в коем случае. У вас чистые сердца, вы слишком живые. И потом, у меня нет такой силы. Так не делают. Нельзя.
Он опять пожал плечами.
– Тогда кто сделал тебя? – спросил он.
– Я родился из черного яйца, – сказал я. – Как и все мы. Он издевательски засмеялся.
– Ну, остальное ты видел, – сказал я. – Почему бы не поверить в самое лучшее?
Он только улыбнулся, выдохнул дым и посмотрел на меня взглядом мошенника.
Пианино пело грохочущими каскадами, быстрые ноты таяли, едва успев родиться, совсем как последние тонкие зимние снежинки, исчезающие, не упав на тротуар.
– Можно, я поцелую ее, перед тем как идти спать? – спросил я.
Он склонил голову набок и пожал плечами.
– Если ей это не понравится, она все равно не прекратит играть, чтобы сказать об этом.
Я вернулся в гостиную. Как там было свободно – величественные и пышные французские пейзажи с золотыми облаками и кобальтовыми небесами, китайские вазы на подставках, собранный складками бархат, ниспадающий с высоких бронзовых прутьев, закрывая узкие старинные окна. Комната предстала передо мной единой картиной, включая ту кровать, где я лежал, теперь заваленную свежими пуховыми одеялами и подушками с вышитыми на них старинными лицами.
А она, центральный бриллиант в длинной белой фланелевой рубашке, отделанной на запястьях и у ворота плотными старинными ирландскими кружевами, играла проворными уверенными пальцами на длинном лакированном рояле, и ее волосы сияли на плечах ровным желтым светом.
Я поцеловал ее ароматные локоны и нежную шею, перехватил детскую улыбку и сверкнувший взгляд, а она продолжала играть, запрокинув голову, прикоснувшись ею к моей одежде.
Я обхватил ладонями ее шею. Ее гибкое тело прислонилось ко мне. Я скрестил руки на ее талии и почувствовал, как в моих уютных объятиях вслед за стремительными пальцами двигаются ее плечи.
Я осмелился, сжав губы, тихим шепотом напеть мелодию, и она запела вместе со мной.
– «Аппассионата», – прошептал я ей на ухо. Я плакал. Я не хотел пачкать ее кровью. Она была слишком чистая, слишком красивая. Я отвернулся. Она бросилась вперед. Руки забарабанили громовую концовку. Резко наступила тишина, хрустальная, как сама музыка. Она повернулась, обняла меня, крепко сжала и произнесла слова, которых ни один смертный не говорил мне за всю мою долгую бессмертную жизнь:
– Арман, я люблю тебя.
23
Стоит ли и говорить, что они – идеальные спутники? Никто из них не обращает внимания на убийства. Я не мог бы объяснить этого даже ради спасения собственной жизни. Их волнуют другие
Они ни на секунду не задумались о мертвом брате (его, кстати, звали Фоксом, а фамилию моей прекрасной дочери лучше не упоминать).
Кстати, если этот текст когда-нибудь выйдет в свет, в реальный мир, необходимо изменить как ее имя, так и имя Бенджамина.
Однако не это меня сейчас волнует. Я не могу думать о судьбе этих страниц в ином свете, кроме как что они в основном предназначены для нее. Я уже упоминал об этом, и если мне будет позволено дать им название, я озаглавлю их «Симфония для Сибил».
Нет, пойми, пожалуйста, что Бенджика я люблю не меньше. Дело в том, что я не испытываю настолько всепоглощающей потребности оберегать его. Я знаю, что Бенджи проживет грандиозную, полную приключений жизнь, что бы ни случилось со мной, с Сибил или даже с нашими временами. Такова его гибкая и выносливая природа бедуина. Он – истинное дитя палаток и диких песков, хотя в его случае домом служил унылый спаленный квартал лачуг на окраине Иерусалима, где он убеждал туристов за несоразмерную цену позировать вместе с ним и с грязным огрызающимся верблюдом.
Фокс откровенно похитил его на преступных условиях долгосрочной аренды, за что заплатил пять тысяч долларов. К сделке присовокупили сфабрикованный паспорт эмигранта. Он был, несомненно, гениальным представителем своего племени, со смешанным чувством относился к возвращению домой и на нью-йоркских улицах научился воровать, курить и ругаться, именно в этом порядке. Хотя он клялся всем на свете, что не умеет читать, выяснилось, что все-таки умеет, чем он и занялся как одержимый, как только я начал забрасывать его книгами.
Фактически он умел читать по-английски, по-арабски и на иврите, поскольку у себя на родине читал на этих языках газеты с незапамятных времен.
Он любил заботиться о Сибил. Он присматривал, чтобы она ела, пила молоко, принимала ванну и переодевалась, поскольку ее совершенно не интересовали подобные рутинные мероприятия. Он гордился тем, что своим умом может раздобыть для нее все необходимое, что бы с ней ни происходило.
Он стал ее представителем в отеле: раздавал чаевые, вел все переговоры с портье, включая и удивительно тонко сплетенную ложь о местонахождении покойного Фокса, который в нескончаемой саге Бенджика превратился в прославленного путешественника и фотографа-любителя; он приглашал настройщика, которого приходилось вызывать раз в неделю, так как пианино стояло у окна на солнце и на холоде, а Сибил при этом била по клавишам с яростью, удивившей бы самого Бетховена. Он звонил по телефону в банк, где весь персонал считал его старшим братом, Давидом, а потом являлся за наличными к окошечку кассы в качестве маленького Бенджамина.