Вампиры девичьих грез. Тетралогия. Город над бездной

Борисова Алина Александровна

— Нет, Лар, — она качает головой, медленно и печально. — Ты так и не поняла. Я умерла, моя хорошая, там и тогда — я умерла. Энергетически, психически… Ясмины ир го тэ Аирис больше нет.

— Есть Ясмина ир го тэ Ставэ… Хорошо, есть Людмила Кулешова. Но есть! Она живет, она существует!

— Слова, Ларис. Как ни назови… Богам просто нужен этот ребенок. И они согласились дать ему шанс…

— А ребенку нужна его мама, ему нужна ты…

— Ребенок и есть я. И мамой самой себе мне не стать.

— Яся…

Она пересаживается на мою кровать, прижимается ко мне, обнимает.

— Полагаешь, схожу с ума? Нет,

не настолько… Я не помню, рассказывали ли тебе, но в моей семье есть способность улавливать души. Удерживать их, не давая уйти за край. Так отец когда-то удерживал Лоу, сохраняя ему жизнь во время невозможного для ребенка перехода. Единственным известным способом. Отдавая ему себя. Свою душу, свой огонь, свою искорку жизни взамен его, затухающей. Свою жизнь взамен его жизни.

— Да, Лоу рассказывал. Что в нем живет душа отца, и эта душа отчаянно стремиться доделать то, что не доделал отец… Стремилась…

— Стремилась… — кивает она на мою поправку. — Никогда не думала, что смогу подобное, никогда и помыслить не могла, что понадобится… Но мой ребенок не мог пережить той боли, того разрыва энергетических связей. И я отдала ему свою душу, свою жизнь, свой огонь… Возможно, поэтому я лишилась столь многого. И с каждым днем теряю все больше…

— Теряешь? Все еще?

— Притупляются запахи, звуки, слабеет память, уходят чувства… Я оболочка для собственного ребенка. Я скорлупа, Лара…

— Но, Ясенька… Но тогда зачем?.. Зачем мы уехали? Если Анхен там был, если… он ведь мог бы найти тебя…

— Мог, — спокойно кивает она. — А ты правда думаешь, что я этого хотела? Что я этого хочу — чтоб он нашел меня такой: изуродованной, умирающей, совсем скоро — безумной? Чтобы он сотни лет потом помнил меня искалеченной? Помнил мою боль, мое отчаянье, мой страх, вот эту беспросветную тьму? Я умираю, Лара, я уже мертва, меня нельзя вылечить. Так пусть помнит меня веселой. Помнит меня счастливой. Он ведь сделал меня счастливой, он смог…

Я плачу. Наверное, я должна ревновать, но я плачу. Он сделал ее счастливой? Она считает, что да… Как же мало она хотела для счастья — три месяца за триста лет…

— Еще зимой ты хотела умереть у него на руках…

— Я тогда не была калекой, — отзывается она излишне резко. И даже отстраняется от меня, находит силы. — И думала лишь о себе. Это принесло уже достаточно бед, ты не находишь?

— А сейчас? — не могу согласиться, что хоть что-то изменилось. — Ты околдовала его, заворожила, заставила полюбить больше жизни — и лишаешь его последней возможности быть с тобой? А жить, зная, что еще целый год он мог бы быть рядом, ему потом будет как?

— Заворожила? — она чуть недоуменно хмуриться. — А, ты о том, что я усилила его чувства? Тот эмоциональный всплеск… — она чуть качает головой, губы трогает горькая улыбка. — Тот «приворот» давным-давно прошел. Сошел на нет еще до того, как мы расстались. Это был именно всплеск, как морская волна: нахлынула и растворилась. Осталась память, да вкус соли на губах, да желание вновь пережить этот шквал эмоций, этот накал страстей… и ровное море до самого горизонта… Он неплохо жил без меня сто лет, вздумает сожалеть — пусть сожалеет о них. Я тогда была здорова, красива, полна сил и желаний. А жалость к калеке — спасибо, уже не требуется.

— Ясмина…

— К тому же, он не умеет, — продолжила она, будто не слыша. —

Сидеть у постели, держать за ручку, покорно ждать… Ему надо мстить, крушить, убивать… Ну, разрушит еще один город. Ему станет легче. А мне?… Столько смертей на моем счету. Полагаешь, мне безразлично?.. И ты зря мне не веришь, — продолжает она почти без паузы. Лихорадочно, нервно. — Встреть он тебя в те дни — со мной, без меня — он убил бы… Он не знал, что у меня есть повод бояться Владыку. Не знал, что есть повод бежать. Зато знал, что я хотела спасти тебя. Мы с ним спорили из-за этого. У него есть жуткое свойство — отсекать. Все ненужное. Он выбирает главное, а остальное — в огонь, даже если вчера любил, даже если ценил… Так что спор был не столько о тебе, сколько о нем и его моральных принципах. Но он был, и он был последней нашей беседой, а такого не забыть… Вот и выйдет, что тебя спасла, а сама погибла, и если б не ты… Да, я знаю, что все было не так, ты это знаешь, но он… — она отчаянно качает головой. Потом вновь придвигается ближе, обнимает, прижимаясь всем телом, кладет голову мне на плечо. — Ты встретишь его однажды с ребенком на руках, и он простит тебе все, — мечтательно рассказывает она мне красивую сказку. О счастье, как оно ей видится. — Даже то, в чем еще не успел обвинить. И исполнит любое твое желание, и одарит всем… Даже купит тебе этот город вместе с больницей, у него есть счета в местных банках, я их просто не знаю… Ты только дождись, — голос становится отчаянным, умоляющим. — Не бросай мою девочку. Меня. Не бросай. Пожалуйста…

— Яська, — обнимаю ее в ответ, глажу по волосам. Таким длинным уже, совсем не вампирским. Белым-белым, как облака. — Я правильно поняла, ты пытаешься меня шантажировать? Брошу ребенка — злой Анхен придет и убьет, а не брошу — подарит дворец? Как ты только подумать могла, что я смогу вас бросить? Тебя ли, ребенка, вас обоих?.. Ты мне только скажи, он хоть когда-нибудь нас найдет? Если не ищет, если не чувствует?

— Найдет, — отвечает она совершенно уверенно. — Я это видела, я это знаю. Я не знаю, как и когда, но он найдет. Никогда в этом не сомневайся.

Киваю. А что остается? Даже если она вновь лукавит из страха, что я оставлю ее малыша.

— Погоди, — только тут понимаю, что она сказала мне прежде. — Это будет девочка? Ты уверена? То есть он… она… воплотилась?

— Она, — голос вампирши вновь становится мечтательным. — Воплотилась… А кто ж еще, если я отдала свою душу?.. Ты назови ее Ясминой, ладно?

— Ты сама назовешь. Не спеши. Нам до родов еще… жить и жить…

— Я могу потом не успеть… Или не смочь… Или забыть… Такими темпами… разум может и не дожить… Но ты не бойся, ребенок родится нормальным. Здоровым.

— Я не боюсь. Я, наверное, ничего уже не боюсь.

Мне когда-то казалось, что страшно — это когда умираешь. Оказалось, страшнее — хоронить заживо. Смотреть на живого и понимать, что уже не спасти. А надо еще разговаривать, улыбаться, строить планы, обсуждать дела… А надо еще работать, а значит по-прежнему оставлять ее на целые дни одну. А Пашка вновь страдает о своем разбитом сердце, и надеяться на его помощь бессмысленно…

До этого дня я надеялась, что все образуется. На помощь Анхена и чудеса вампирской медицины. На добрую бабушку Сэнту и невозможное, нереальное чудо, которое все исправит. Дальше надежды не было.