Вандербуль бежит за горизонт
Шрифт:
— Ух же ж ты, старый пень. Прощай, брат… — блеснули в грустной улыбке стариковы вставные зубы.
— Больно было? — спросил Вандербуль и посмотрел на старика с такой завистью, что старик опять рассмеялся.
— Я же ж тебе объяснял. Обыкновенная боль. Что зуб рвать, что пулей тебя прошьет — одинаково по живому. Только мужик как устроен? Он любую боль стерпит, если сопротивляется. Без сопротивления мужчина скучный. Отсюда мужику зуб рвать — хуже нет. Не ударишь ведь докторшу невиноватую. Настоящему мужику в атаку легче идти, чем к зубной докторше.
Дождь
Сильный дождь настроения не портит. Люди отряхиваются, говорят «черт возьми», но в этих словах нет досады и злости. Тучные мужчины с портфелями, подвернув штаны, скачут по ошпаренному асфальту. Смеются над собственной резвостью.
— А вы на войне были? — спросил Вандербуль старика.
— Я-то? На империалистической окопную вошь кормил. В гражданскую за советскую власть сражался. В Отечественную уже ж куда меня занесло. Аж в Югославию. В партизанский отряд к командиру товарищу Вылко Иляшевичу.
Ветер шумел в подворотне, холодил мокрые спины.
— Скоро дождь кончится, — сказал Вандербуль, — сильный дождь — короткий. А на которой войне вам всех больнее пришлось?
Старик посмотрел на Вандербуля затосковавшими вдруг глазами.
— На последней… Дюже далеко на нашу территорию немец прошел.
— Я у вас про другую боль спрашиваю, — сказал Вандербуль.
— Всякая боль — боль. Я ж тебе расскажу. Имеется у меня знакомец. Он до войны служил моряком. Имел он в себе гордость от своего моряцкого звания, от своего уж немолодого возраста, от своей силы в мускулах и от своего веселого нрава. Плавал мой знакомый товарищ шкипером на баржах. У баржи ход медленный. Зато дюже большой простор для глаз. По берегам жизнь. Лесные породы друг друга теснят. Травы зеленые в воду лезут. И под килем жизнь: лещи, окунье, букашки, словом, разнообразное подводное царство.
А что касается людей береговых — мой знакомец для них лучший друг. Он им необходимый фабричный товар привозит, киномеханика, книжки. У них забирает картошку, хлеб, тёс, постное масло, рыбу, лесную ягоду, грибы.
Жена моему сотоварищу досталась под стать — красивая. Такую и во сне не всякий увидит. Принялась она плавать с ним на барже в должности кока. И за матроса могла. А как заведет песню под вечер — по берегам парни млеют, плачут про себя, что такая красавица мимо них по воде уплывает.
Мой знакомец и его молодая жена загадали себе на будущее двух ребятишек, ибо без ребятишек людям жить невозможно. Одни монахи без ребятишек могут. Они же ж, монахи — ни богу свечка, ни черту кочерга. Они для дури живут и то маются.
Мой знакомец и его молодая жена загадали себе ребятишек и не сбылось.
В сорок первом году, как война принялась, они вывозили из Выборга беженцев. Когда люди спасаются от беды, они в первую очередь детей хватают, чтобы не кончалась на свете жизнь. И стариков, чтобы сохранилась на свете память.
У моего сотоварища на барже всё женщины с ребятишками да старые матери-бабки.
Шли ночью. Хоть и светлая,
Мой сотоварищ на носу был, с буксирным тросом занимался. Жена его у надстройки. Там она тент приладила ситцевый в красную розочку, чтобы ребятишкам в тени спать, когда солнце встанет.
Замечал, когда солнце над морем еще не поднялось — облака розовые? Будто перьями по всему небу. А вода темная.
В этот час оно и случилось. Прямо из розовых облаков спустились они со своими бомбами. За сто верст видать — груз не военный — мирные женщины с ребятишками. А они ж налетели, будто на крейсер.
Вода от взрывов, как пиво, вверх лезет.
Ребятишки в рев — какая у ребятишек защита? Жмутся под ситцевый тент и ревут.
Мой сотоварищ бросился на помощь бежать. Взрывом оторвало палубную обшивку. Свернуло трубой. Запеленало его в эту трубу. Сперва сознание от него ушло, мабудь, на целую минуту. А когда возвратилось, он вокруг глянул. Баржу перерубило на две половины, и каждая половина тонет сама по себе. А между ними народ тонет.
Мон сотоварищ рвется из железных своих пеленок — рукой не шевельнуть, как в клешах. А народ тонет. Ребятишки тонут. Женщины прилаживают их к плавучим обломкам, может, продержатся, пока помощь поспеет, может, прибьет волной к берегу…
А не прибьет их волной к берегу — сверху их из пулеметов топят. Взрослый мужик молча старается умереть. Ребятишки; они же теснятся друг к дружке и плачут, они смерти не понимают. И вот в этой беде моему сотоварищу все эти ребятишки его родными детьми показались. Он закричал. Зовет их. А что пустой крик в море?
Такая есть боль — когда жена, когда дети на твоих глазах тонут и их вдобавок из пулеметов бьют, а ты им помочь не умеешь.
Он кричал летчикам: «Гады вонючие, в меня цельте, вот я!» Голову высунет из трубы, чтобы в него попало. А не попало — все в железо да в железо.
Корма с надстройкой ушла под воду быстро. Носовая часть встала торчком — не тонет дальше. Может быть, на грунт встала, может быть, воздух скопился в самом носу. Мой знакомец над водой повис. В лицо ему волна тычет.
Море опустело. Узлы, плавучие ящики, чемоданы унесло к берегу. Только тент ситцевый, под которым ребятишки прятались, плавает.
Мой знакомец долго кричал в пустое море. Плакал один. И когда его вытащили из железа матросы с морского охотника, он кричал, ребятишек звал. Не хотел он жить.