Ванечка и цветы чертополоха

Лазарева Наталия

Мила нашла в себе наглость поднять на него глаза. Вот он, ощерившийся волк! Думает, не видно его клыков?

— Может быть, это тебя интересует? — Он вставил большие пальцы за пояс джинсов и потянул их вниз, насколько позволяли застёжки. — Нельзя просто сказать: «Женя, покажи своё тело, я интересуюсь, как художник»? Показать? Я готов! У меня нет комплексов, когда требуют ради искусства! Или это совсем другой интерес? Не художественный?

Мила вздохнула и тихо остудила его пыл:

— Нет. Не надо ничего больше показывать. Я уже всё видела, что хотела. Да и сейчас многое видно. Не думала, что вы меня заметите! Могли бы сделать вид, что ничего не видели!

Палашов выдернул большие пальцы

из штанов и приблизился к девушке, но она тут же развернулась и ринулась к лестнице на второй этаж.

— Мне некогда. Я возьму вещи и тоже пойду в душ, — буднично заговорила она, будто ничего не произошло. — Меня, знаете ли, тоже не каждый день пинают под зад.

— Мне, значит, тоже можно прийти позабавиться возле душа? Сделаешь вид, что не замечаешь? Что касается пинков, это совершенно случайно. И, кстати, можешь пнуть меня в любую секунду в отместку.

Он подошёл, пока говорил, и встал под лестницей. Его уже не только не трясло, но, напротив, жар заливал тело. Она, взобравшись достаточно высоко, остановилась и повернулась к нему.

— Я не собираюсь вас пинать, но и вы не смейте повторять мой подвиг!

— Вот как! Подвиг! Ну-ну! Это так теперь называется? Что позволено Юпитеру, не позволено быку?

Но Мила удалилась наверх, бесцеремонно прервав этим словесную перепалку. Палашов, отойдя от лестницы, обратил внимание: астра стояла в вазе посередине стола. «Когда она всё успела? И полы домыла, и поставила в воду цветок, и ещё подглядела за мной! И зачем подглядывать? И так бы всё показал с удовольствием!»

Он глубоко вздохнул, переводя дух, натянул в комнате джемпер на голое тело, зачесал назад влажные волосы, в терраске нашёл пустые вёдра, поставил их у входа снаружи дома и пошёл в душ за недостиранными вещами. На обратном пути он встретил девушку с халатом и полотенцем через руку. Они переглянулись. Каждая нервная клеточка в ней гудела от напряжения. Не замедляя хода, Палашов прошёл мимо и свернул за угол дома. И тут он резко остановился и замер с тазом в руках. «Что, если пойти и тоже подглядеть за ней? — подумал он с мальчишеским задором и лёгким волнением. — Нет, Палашов, — урезонил он сам себя, — пусть у неё интерес художника, а у тебя какой? Кобелиный? Нет, нет и нет. Ты и так знаешь, видишь: она божественно хороша. Хочешь лишиться остатков разума? Иди, смотри!»

Он запретил себе даже думать об этом. Каково будет ей, ей, у кого и так душа не на месте? Если она, глупая, много себе позволяет, это не значит, что надо ей уподобляться.

Погромыхивая пустыми вёдрами, он поковылял в сгущающейся темноте вдоль домов туда, где сходились слободы владениями Елоховых и Глуховых. Там, между тропой и дорогой, стояла колонка. Приноровившись, он набрал ведро воды и вылил его в таз с бельём. Руки промерзали и становились бесчувственными от ледяной воды, пока он плескался, выполаскивая трусы, носки и рубашку. Он и в туфли налил себе немного второпях. «Придётся бросить здесь таз, чтобы отнести воды». Закончив со стиркой, он набрал вёдра и понёс их назад к Милиному дому. «Интересно, графинечка закончила начищать пёрышки? Если нет, придётся ждать, чтобы вылить воду». Роса садилась на туфли, добавляя сырости, предосенний воздух приятно щекотал ноздри, холодок пробирался сквозь джемпер к спине. «Какая-то тупая бездумная жизнь в мелких житейских заботах!» Поставил вёдра, чтобы преодолеть калитку. Палашов прошуршал прямиком к душу. Мила как раз распахнула дверь и, куксясь от холода в одном халатике, шмыгнула мимо гостя в дом, обдав его тёплым запахом мокрых волос и шампуня. «Порхнула, как белая голубка из голубятни в темноту! Эх, Ванька, подрезал ты ей крылья!»

Сзади душа стояла приставная лестница, ведущая на крышу. Мужчина поставил одно ведро, а с другим осторожно

полез наверх, держась свободной рукой и стараясь не расплескать содержимое. Поднявшись до пояса вровень с крышей, он рывком поднял ведро и поставил его на крышу, расплёскивая и слегка обливаясь холодной водой. Тоже проделал со вторым. Затем забрался наверх с ногами и, щёлкая прогибающейся железной крышей, подошёл к бочке, открыл её, выпуская пар, и перелил воду из обоих вёдер поочереди. Проходя мимо терраски за второй порцией воды, он увидел спускающуюся по лестнице Милу. Она была в джинсах и свободной футболке, скрывающей её прелестную фигуру. «От меня спрятала все округлости и изгибы!» Палашов ускорил шаг. Ему хотелось скорее покончить с мокрыми делами и вернуться в уютное тепло к этой задиристой опечаленной милашке. Наслаждаясь мгновением, не хотелось думать, сколько дел ждёт его на работе по возвращении. «И как это они, две женщины, лазают на крышу с такими тяжёлыми вёдрами, чтобы наполнить бочку? Ужас!»

Через десять минут следователь, наконец, вернулся в обитель света и тепла с выстиранным бельём в руке, шумно и аппетитно жуя яблоко. По терраске расползался и вырывался через щели на улицу сказочный запах разогреваемого в сковородке ужина. Мила хлопотала возле рабочего стола и не оглянулась на мужчину. Он прошёл в комнату, нашёл там обещанную сушилку для белья прямо возле печной стены и развесил вещи. Потом, взяв обгрызенное яблоко в зубы, на минуту поставил заледеневшие руки на горячие кирпичи и шмыгнул холодным сырым носом. Джинсы его кое-где темнели пятнами воды. «Бр-р-р!» — передёрнуло его от перепада температур.

Палашов вышел на терраску (там было значительно прохладнее) и сел за стол лицом к девушке, продолжая хрумкать яблоком. Она накрывала на стол, играя в молчанку и «слепую курицу». Ему начало даже казаться, что его и вправду здесь нет. Но это не мешало ему наблюдать за её точными плавными движениями. Мила подошла и поставила перед ним тарелку с рисом и куриным мясом, положила вилку, глядя на стол и по-прежнему избегая его глаз.

— Как будем спать? — двусмысленно прозвучали его слова, когда он дожевал кусок.

Мила наградила его мимолётным взглядом и, отвернувшись и наполняя тарелку едой, равнодушно ответила:

— Каждый в своей кровати.

— Прекрасно, — также равнодушно сказал следователь, берясь за вилку. — Может, хоть выспаться удастся.

Ели молча, лениво. Он таранил Милу взглядом, она сверлила глазами тарелку. Про себя он говорил ей: «Сейчас тарелку продырявишь!» Поглотив ужин, он тихо произнёс:

— Спасибо. Я пойду?

— А? Да.

Девушка была задумчива и потому рассеянна.

Плашов пошёл покурить. Затягиваясь дымом, наблюдал, как ночные бабочки бьются о стекло терраски, стараясь приблизиться к свету. «Так странно, — пожал он плечами, — зачем им к свету, если они ночные?» Он тоже весь ужин бился о невидимое стекло, пытаясь приблизиться к Миле. «Чего я хотел? Она же боится меня, и особенно себя. Не буду докучать ей больше сегодня!» Потушив сигарету, он быстро прошёл через терраску в комнату, включил свет, закрыл за собой дверь и принялся записывать в блокнот данные о ребятах, которые получил сегодня от Евдокии Вениаминовны. И был он в это время как-то убийственно спокоен, как будто сердце его уже выгорело сегодня дотла и больше не способно ни на волнение, ни на учащённое биение. Он слышал, как Мила покончила с мытьём посуды, заперла уличную дверь и поднялась к себе. Перестал писать, разобрал постель, разделся, надел чистые трусы, выключил свет, забрался под одеяло. Было тепло — молодец Милка! — и приятно оказаться в горизонтальном положении. Не надо допрашивать, не надо доказывать, не надо отчитываться. Можно просто лежать, тупо глядя в потолок или дрыхнуть. Какая красота!