Ванечка и цветы чертополоха

Лазарева Наталия

Но сон долго не шёл к нему. Видимо, организм настолько привык работать на износ, что, когда появилась возможность отдохнуть, он по инерции продолжал и продолжал трудиться. И хотя эмоционально он выдохся, мысли тянулись кадрами киноленты, сменяя одна другую. Ему не хотелось думать о Миле и о себе, о Ване Себрове. Он представил Любу, но понял, что опять собьётся на мысли о себе. Тогда он решил думать о семи других делах: кража со взломом, падение с лестницы с летальным исходом, превышение должностных полномочий, финансовые махинации и раздел фирмы, мошенничество, поджёг на вещевом рынке и разжигание межнациональной розни. В голове складывался план, куда идти, с кем встречаться, кого вызывать повестками, что обсудить с Лашиным, о чём писать. «Надо будет позвонить Леониду Аркадьевичу из Москвы. А то выходит какая-то самодеятельность». Потом этот водоворот стал затуманиваться, мысли убегать к родинкам

Любы, распухшим губам Милы, синякам Вани. Всё это расплывалось, уносилось и проваливалось куда-то, придавливая голову к подушке.

Вдруг раздался какой-то шум, и сознание вынырнуло из круговорота, мотор в груди болезненно заколотился. Он внезапно вспомнил, что он сейчас в Спиридоновке, в Милином доме. Не открывая глаз, он напряг слух. И услышал тихие крадущиеся шаги. Он приподнял веки и из-под ресниц начал подсматривать. Он разглядел в темноте Милу, вероятно, в халате и ночной рубашке под ним, которая медленно и осторожно подбиралась к стулу. «Интересно, что она задумала?» — спросил себя Евгений Фёдорович и продолжил притворяться спящим. Стул стоял рядом с изголовьем кровати и был свободен, потому что вся подмоченная одежда висела на сушилке возле печной стены. Подмышкой у девушки что-то было. Боковым зрением он видел, как она уселась на стул, поджала набок ноги и накрылась до подбородка. Это плед! Она подрагивала, несмотря на то, что воздух в комнате хорошо прогрелся. Неразумное сердце сжалось в маленький болезненный комок жалости. Через ноющую сосущую боль в груди он почувствовал всепоглощающую нежность к дрожащему на стуле несчастному созданию, но не шелохнулся, боясь его спугнуть. «Значит, пока я тут упражнялся в мышлении и логике, она там ревела в одиночестве. Гордячка! Недотрога! Что мне с тобой делать?» Он решил не выдавать себя, дышать равномерно и спокойно, пока она не расслабится и не уснёт. Если он «проснётся», вдруг от её былой храбрости не останется и следа? И он тихо лежал и почти телесно ощущал, как её загнанный взгляд неровно блуждает по нему под покровом темноты. Он пытался вернуть сердцу обычное состояние, но ничего не получалось и от тоски хотелось выть. Минут через пятнадцать, когда он уже решительно вознамерился встать и подойти к ней, он открыл глаза и увидел её свесившей голову и спящей. Лицо заслоняли волосы.

Палашов откинул одеяло, тихонько поднялся. Ему хотелось накинуть на себя что-нибудь, чтобы не прижимать девчонку к обнажённой груди, чтобы сохранять дистанцию, но рубашка была ещё мокрой, а в джемпере было бы жарко. Он колебался. Сохранить эту дистанцию важно для неё, не для него, но он дал слово — и это неписанный закон, закон чести, который весомей любого закона, прописанного на бумаге. Немодный нынче закон, предрассудок, пережиток прошлого, выжженный на его сердце и отпечатанный в его мозгу. И, если человек несёт его в себе, окружающие его люди бессознательно подтягиваются к его уровню, как трава всегда тянется к свету, к солнцу, они становятся немного выше, чище от отравы, снедающей их существо. Но нельзя же оставить уснувшую девушку так даже на пять минут, а тем более на всю ночь. Он прикинул, сможет ли он подняться с ней на руках в её комнату. Ему это было вполне по силам, но страшно не вписаться в узкий проход с люком и разбудить, нечаянно ударив. Нет, раз сама пришла сюда, пусть здесь и спит.

Он провёл рукой по волосам и, наконец, решился. Встал, одеяло постелил так, чтобы положить девушку на одну половину и прикрыть второй, таким способом отделив от себя, а сам он накроется её пледом. Он стянул с неё укрытие и успел только уронить его себе на босые ноги, потому что Мила зашевелилась во сне, желая распрямиться и лечь, и чуть не ёрзнула со стула на пол. Он подхватил её на руки, как малое дитя, и крепко прижал к груди. Она, не просыпаясь, обвила руками его шею. Мужчина стоял так очень долго и пытался заставить себя опустить её на постель. Настоящая сладкая мука — держать её вот так подле себя и не мочь ничего предпринять. Она тихо посапывала ему в шею. Сердце его распрямилось и снова стало полнокровным.

«Графинечка, хочешь не хочешь, но сейчас ты моя», — подумал он с наслажденьем и довольной улыбкой. Но через несколько секунд — тревожно: «Палашов, ты сошёл с ума и обнаглел до неузнаваемости! Оставь малышку в покое!» «Не хочу! Не хочу!» — вопил в нём капризный мальчишка. «Ты же мужчина, Палашов! Серьёзный взрослый мужчина! Так будь же им!» — восклицал здравый смысл. А лицо уже склонялось над ней, дыхание замирало от восторга и с шумом прорывалось вновь. «Ты разбудишь её сейчас, похотливый урод!» — рассудок переходил на оскорбления, изменяя себе самому. «Ну и пусть! — топал ножкой мальчишка. — Я не делаю ничего плохого! Любуюсь! Наслаждаюсь!» «Против её воли!» «Она

ничего не понимает!» «Ох, дала бы она тебе сейчас пощёчину!» «А я бы её поцеловал!» «А она — ещё одну!» «А я целовал бы до тех пор, пока она не устала бы бить меня!» «Бреши!»

Он склонил голову ещё ниже, но на трогательном полудетском ангельском лице, как будто даже светящемся в темноте, дрогнули ресницы и разбудили в нём смущение и разочарование в себе самом. Не понимая, в чём причина, в бездействии или неспособности держать себя в руках, он осторожно положил её на одеяло. Она тут же свернулась калачиком. Он укрыл её и подоткнул одеяло с другой стороны.

«Вот так, милая, спи!» — торжественно выступил рассудок, довольный собой и победой. Мальчик топнул ножкой и надул губки. «Ложись рядом и любуйся сколько угодно! Она же здесь. Сама пришла. Даже сама повернулась так, чтобы тебе с того края было удобнее рассматривать. Потакает твоим капризам, не зная этого!»

Он осторожно лёг рядом, накрываясь пледом, на бок, и долго ласкал глазами в темноте её умиротворённые черты, пока не забылся сном.

XIX

Утром Палашова разбудил удар в лицо. Мгновенно разомкнув веки, он оценил обстановку, в которой ему ничто не угрожало. Просто Мила потянулась во сне, и движение бессознательной руки пришлось ему точно в правую щёку. Для неё это недоразумение не осталось незамеченным: она ещё раз пошевелилась, открыла глаза и, увидев два ласковых серых глаза, улыбнулась, как улыбается сквозь сон малыш, завидев рядом маму. Его губы сами растянулись в ответ. Но сразу же лиственная зелень, омытая дождём, скрылась за шторками век, а Евгений Фёдорович подумал: «Девочка моя, ты забылась во сне!»

За окном совсем светло. Пора бы подниматься. Уже часов семь-восемь. В комнате по-прежнему мягкий воздух — дом хорошо держит тепло. Следователь блаженно вздохнул и полежал с минуту, любуясь своей подопечной. Он жадно впитывал каждую чёрточку: некрупный, чуть неровный нос, не идеальный, с маленькой задоринкой; нежные звёздные ресницы, словно два опущенных опахала на нижних веках; гладкие бледные щёки молочного оттенка; розовые, с лёгкой желтизной, расслабленные во сне и потому очень притягательные губы, припухшие, оттого что в последние дни в них вгрызался то неумелый мальчик, то искушённый муж; твёрдый волевой подбородок, возвышающийся над гладкой бархатистой шеей; раскиданные вокруг лица произвольные кольца волос; и этот белёсый шрам над левой бровью. Ещё немного видна была мерно вздымающаяся, небольшая, задрапированная в складки ткани грудь с маленьким золотым крестиком на ней. Остальное целомудренно спрятало под собой одеяло. Хотелось прижаться к этому драгоценному лицу губами, потереться колючей утренней щекой, пробежать, едва касаясь, пальцами. За два дня это милое лицо превратилось из чужого и незнакомого в родное до боли.

Его вывел из чувственного забытья крик петуха. И он вдруг остро осознал своё несовершенство рядом с этой неземной красотой. Во рту словно потоптались черепашки, шершавые пальцы воняют сигаретами и вся вчерашняя свежесть весьма сомнительна. Он скинул с себя плед, желая отдалиться от такой пленительной ещё секунду назад близости, сел. Представил, какой кавардак у него на голове, и безжалостно продрал волосы несколько раз пальцами. Да… Жутко обольстительный мужчина!

Палашов встал босяком на прохладный пол. Его усовершенствованная набедренная повязка сильно раздалась в чреслах. Ему захотелось немедленно избавиться от непрошенного утреннего стояка в трусах и от блаженного висяка в голове. Он шагнул подальше от кровати и начал энергично размахивать руками на разные лады, разгоняя по жилам кровь. В домашних условиях он предпочитал избавляться от утреннего взбухания более изощрёнными способами при содействии красивой чувственной женщины, но теперь ему, похоже, пора забыть об этом, и неизвестно как надолго. К той очаровательной малышке, что досыпала в его постели, запрещено прикасаться, а больше ни к кому не хочется. Он представил Любу с сердечной теплотой и только. Да, эта маленькая зеленоглазая колдунья, сама того не зная, отбила у него всякое желание к кому бы то ни было.

Следователь сделал дюжину приседаний и перешёл в положение в упор лёжа. Громко и часто дыша, он начал плавно, но достаточно быстро, подниматься от пола и тут же приближаться к нему.

— Что это вы делаете? — услышал он хрипловатый спросонья и не набравший ещё силу голос сверху.

Он взглянул, не останавливаясь, вверх и увидел нависающую над ним с кровати сонную девушку с изумлёнными глазами, до подбородка закутанную в одеяло.

— Отталкиваю от себя землю, — пыхтя, небрежно ответил он, уже снова уставившись в пол. — Ты одета, так что можешь смело вставать.