Ванинка

Дюма-отец Александр

Иван же продолжал исполнять свои обязанности в доме генерала, где все осталось по-прежнему, если не считать отсутствия Федора.

Прошло два месяца, и ни у кого не возникло ни малейшего подозрения относительно того, что произошло, когда однажды утром перед завтраком генерал попросил дочь зайти к нему. Ванинка похолодела от страха – с той ужасной ночи она боялась всего. Собрав все силы, она отправилась в кабинет отца. Тот был один. Одного взгляда на него Ванинке было достаточно, чтобы понять – ей ничего не грозит. На лице генерала было благосклонное выражение, которое у него появлялось всякий раз, когда он оставался наедине с дочерью. Как обычно, она спокойно приблизилась к нему и подставила лоб для поцелуя.

Генерал

знаком велел ей присесть и протянул вскрытое письмо. Удивленная Ванинка сначала посмотрела на отца, потом на конверт. В нем сообщалось о гибели на дуэли того, кто был ей избран государем в мужья.

Генерал следил за впечатлением, которое произведет на дочь это известие. Как ни умела владеть собой Ванинка, но столько разных мыслей, столько грустных воспоминаний, столько угрызений совести всколыхнулось в ее душе при мысли о вновь обретенной свободе, что она не смогла скрыть свое смятение. Генерал это заметил, но отнес к чувству любви, которую, как он давно подозревал, дочь его питает к молодому адъютанту.

– Вот видишь, – сказал он ей, – все к лучшему.

– Что вы хотите этим сказать, батюшка? – спросила Ванинка.

– Но ведь Федор уехал потому, что любит тебя, – продолжал генерал.

– Да, – прошептала девушка.

– Теперь он может вернуться! – воскликнул генерал.

Ванинка молчала, взор ее был устремлен в пространство, губы дрожали.

– Вернуться!.. – прошептала она, помолчав.

– Разумеется! Думаю, нам не составит труда узнать у наших домочадцев, где он скрывается. Наведи-ка справки, Ванинка, а об остальном я позабочусь сам.

– Никто не знает, где Федор, – глухо прошептала Ванинка. – Это не известно никому, даже Богу!

– Разве с тех пор он не подавал о себе весточки?

Ванинка отрицательно покачала головой. Сердце ее сжалось с такой силой, что она не могла вымолвить ни слова.

Генерал помрачнел в свой черед.

– Ты считаешь, случилась беда? – спросил он.

– Боюсь, не будет мне счастья на этой земле! – вскричала Ванинка, не в силах больше сдерживать горе, но, спохватившись, добавила: – Позвольте мне удалиться, отец. Мне стыдно за свою слабость.

Генерал увидел в словах Ванинки лишь признание в любви, поцеловал ее в лоб и разрешил ей уйти, надеясь, что, несмотря на мрачный тон, которым говорила Ванинка о Федоре, ему удастся его разыскать.

В тот же день он отправился к императору, рассказал ему о любви Федора к дочери и попросил, поскольку смерть освободила его от данного слова, позволить ему просватать дочь за Федора. Император выразил согласие. Тогда генерал попросил его еще об одной милости. Павел был в благожелательном настроении и ответил: «Говори». Генерал сказал, что вот уже два месяца, как Федор пропал, что никто, и дочь его в том числе, понятия не имеет, где он находится, и попросил принять меры для его розыска. Император тотчас вызвал обер-полицеймейстера и дал необходимые распоряжения.

Опять безрезультатно прошло полтора месяца. Со дня получения письма Ванинка казалась еще более печальной и мрачной, чем обычно. Время от времени генерал пробовал внушить ей надежду, но Ванинка лишь качала головой и уходила к себе. Генерал перестал говорить о Федоре.

Зато в доме разговорам не было конца: челядь любила молодого адъютанта, и, кроме Григория, никто не желал ему зла. А с той минуты, когда узнали, что он не был послан с поручением, а исчез, это исчезновение стало притчей во языцех на кухне, в людской и в конюшне.

Было еще одно место, где об этом велось много разговоров, – «Красный кабачок».

С того самого дня, когда Григорий узнал о таинственном отъезде Федора, в нем вновь пробудились подозрения. Он прекрасно помнил, как Федор вошел в покои Ванинки. Конечно, тот мог от нее выйти, пока он бегал

за генералом. И все равно он не понимал, как мог тот не обнаружить его у своей дочери. Подозрительно было еще и то, что с тех самых пор Иван стал сорить деньгами – это ведь необычно для простого крепостного, хоть и брата молочной сестры Ванинки. Словом, ничего покамест толком не зная, Григорий уже начал догадываться о происхождении этих денег. В подозрениях его укрепляло еще одно обстоятельство: по-прежнему оставаясь его лучшим другом, Иван часто приходил к нему в заведение, но ни разу не возвращался к разговору о Федоре, молчал, когда о нем вспоминали в его присутствии, и в ответ на самые настойчивые расспросы отделывался лаконичным:

– Давай о другом.

Тем временем подошел день царского тезоименитства, а это большой праздник в Санкт-Петербурге, служащий одновременно днем водосвятия. Побывав на церемонии и простояв на ногах два часа, Ванинка отпустила Ивана, и тот, воспользовавшись ее разрешением, отправился в «Красный кабачок».

У Григория было полно народу. В этом почтенном обществе Ивана встречали с распростертыми объятиями: было известно, что он обычно приходит с кучей денег. Не изменил он своим обычаям и на сей раз. Едва переступив через порог, он, к великой зависти присутствующих, тотчас потребовал выпивки. На зов его прибежал Григорий с бутылкой водки в каждой руке. Он знал, что, когда гуляет Иван, ему, Григорию, двойная выгода – как хозяину и как собутыльнику. Следуя своему обыкновению, Иван пригласил его принять участие в угощении.

Зашла речь о крепостном праве, и кое-кто из этих несчастных, которым всего четыре раза в год разрешалось отлучаться из дома, чтобы отвести душу, не скрыли своей зависти к получившему вольную Григорию.

– А вы знаете, – возразил Иван, которому хмель уже ударил в голову, – что бывают холопы, которым живется повольготней, чем их господам.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Григорий, подливая ему водки.

– Я хотел сказать, живется посчастливей, – живо поправился Иван.

– Ну, это как посмотреть, – протянул Григорий с сомнением в голосе.

– Отчего же? Наши господа родиться не успеют, глядишь, уже в руках двух-трех буквоедов – француза, немца да англичанина. Любишь не любишь, а живи с ними до семнадцати лет, хочешь не хочешь – выучись с их помощью трем варварским языкам за счет нашего прекрасного русского, который человек и вовсе забывает из-за иностранщины. Если решил чего-то добиться в жизни, иди служить в армию. Станешь подпоручиком, будешь рабом у поручика, станешь поручиком – у капитана, а уж коли дослужишься до капитана, так над тобою майор хозяин. И так далее вплоть до государя: тот, конечно, ничей не раб, но может оказаться отравлен, заколот или удушен за столом, на прогулке или в постели. Пойдешь по гражданскому ведомству – и тут нехорошо: женишься на женщине, которая тебе не по сердцу, и та рожает тебе неизвестно от кого кучу детей, о которых приходится заботиться. Если ты беден, вечно веди борьбу, чтобы прокормить семью; если богат – следи, чтобы тебя не обкрадывали управляющие и не обманывали мужики. Разве это жизнь? Вот мы, бедняки, помучим мать, когда она нас рожает, и все; остальное – хозяйская забота, хозяин нас кормит, определяет к делу, а уж выучиться ему не составляет труда, если ты не круглый дурак. Ежели мы болеем, нас бесплатно лечит врач, потому как наша смерть для хозяина – кровная потеря. Ежели мы здоровы, нас кормят четыре раза в день, и у нас есть теплая печь на ночь. Ежели полюбим, никто не станет мешать нашей женитьбе, разве что нареченная откажет. Хозяин сам нас со свадьбой торопит – ему ведь надобно, чтобы у нас было детей побольше. А когда они вырастут, с ними будет точно так же, как с нами. Много ли найдется господ, которые были бы столь счастливы, как их холопы!