Vanitas vanitatum et omnia vanitas!

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Долой приборы! Узко накрыли. Дамамъ сидть нельзя будетъ. Широкую вставку вложить. Это зачмъ вы русскія ложки положили? Подать англійское серебро! Петръ, ты неровно приборы поставилъ.

— Кажется, ровно, — вздумаетъ спорить Петръ.

— Говорятъ теб, что неровно! Подай салфетку! — возьметъ Іаковъ Васильевичъ салфетку и начнетъ мрять, выйдетъ, что онъ правъ. — Вотъ видишь, негодяй! — швырнетъ баринъ скомканную салфетку въ лицо Петра.

Безстыжій народъ, эти лакеи! Могли бы, кажется, понять, что кто-нибудь другой, ошибется, а не ихъ баринъ со своимъ глазомромъ. Фельдмаршаломъ бы ему быть! Если бы, примрно, разсказать какому-нибудь сапожнику, что человкъ можетъ передлать вс эти дла одинъ, то онъ только усмхнулся бы, да подумалъ, что ему очки въ глаза втираютъ, небылицу разсказываютъ, потому что у него, у сапожника, и все-то дло сапоги сшить,

въ праздникъ пьянымъ, какъ сапожнику, напиться, да жену побить. Не велика, кажется, работа, а онъ и отъ нея охаетъ и за дтьми присмотрть не можетъ, жалуется, что они отъ рукъ отбились. Конечно, какому-нибудь сапожнику по этому по самому и не бывать государственнымъ человкомъ, а долженъ онъ и то за великое счастье считать, что дала ему судьба возможность отличиться, хорошіе сапоги на государственныхъ людей шить, чтобы эти люди своихъ ногъ не промачивали, мозолей, съ позволенія сказать, не натирали и драгоцннаго здоровья не губили. Что — сапожникъ! И вы, любезный Василій Васильевичъ, и вы, почтеннйшая Марья Васильевна, могу васъ уврить при всемъ моемъ уваженіи къ вамъ, не только не исполнили бы трудовъ Іакова Васильевича, но просто отъ одного его присутствія почувствовали бы нкій трепетъ. Часто я, бывало, любовался, когда Іаковъ Васильевичъ въ своей щегольской карет по Невскому мчался, или когда онъ входилъ въ канцелярію: осанка этакая гордая, поступь величественная, вс ему кланяются, дохнуть никто не сметъ; иному чихнуть хочется, и того не сметъ; а онъ идетъ въ свой кабинетъ, едва склоняя голову, если встртить кого изъ начальниковъ отдленія. Бывало, вс около того увиваются, кого онъ осчастливитъ пожатіемъ руки… И вотъ, если бы меня на мст убили въ то время, когда онъ держалъ въ своихъ рукахъ, въ нкоторомъ род, судьбу десятковъ людей, такъ я не поврилъ бы, что этакій дубъ можетъ свалиться и отчего свалиться? — сказать страшно!

Въ одинъ прекрасный день, — то-есть день-то былъ не особенно хорошъ, я какъ сейчасъ помню, что я тогда до костей промокъ, ну, да это такъ принято у васъ тамъ въ литератур говорить, когда исторія доходитъ до самаго интереснаго мста, — итакъ, въ одинъ прекрасный день прихожу я съ бумагами къ Іакову Васильевичу и нахожу его чрезмрно, могу сказать, необычайно пасмурнымъ и раздраженнымъ. Удивило это меня, потому что въ это время и приказчикъ изъ деревни съ оброками не прізжалъ и, сколько я зналъ, особенныхъ непріятностей, въ род ревизій или реформъ какихъ по канцеляріи, не было. Любопытство меня взяло, разспросилъ я потомъ стороною, что случилось, и вотъ что узналъ. Отъ кого узналъ, это позвольте мн умолчать, да, впрочемъ, оно и не идетъ къ длу. Источникъ былъ врный. Наканун этого достопамятнаго дня до Іакова Васильевича дошелъ слухъ, что жена его чувствуетъ особенное расположеніе къ гувернеру, живущему въ ихъ дом. Этотъ слухъ, какъ и вс другіе слухи, обжалъ прежде весь городъ и уже только потомъ долетлъ до того, до кого касался. Іакова Васильевича сильно встревожило это извстіе.

— Не стыдно ли вамъ, сударыня… — выговаривалъ онъ мн. — И съ кмъ? съ гувернеромъ, съ мальчишкой!..

— Вы сами такъ ведете себя, что я могла бы считать себя свободною, — промолвила его супруга.

Она была, какъ и слдуетъ на ея мст, женщина хладнокровная, безъ предубжденій.

— Если вы промняли меня на какую-нибудь Жюли, то я имла право отплатить вамъ тмъ же, но я не отплатила. Эти слухи, какъ и вс слухи, клевета. Мало ли про кого что говорятъ! Я покровительствую Вундту, потому что онъ достойный человкъ, вотъ и все.

— Такъ вы утверждаете, что эти слухи — вздоръ?

— Да.

— Ну-съ, въ такомъ случа, я не желаю поддерживать ихъ дальнйшимъ присутствіемъ Вундта въ нашемъ дом и откажу ему отъ мста.

— То-есть, подольете въ огонь масла, дадите поводъ говорить, что вамъ открыли глаза и вызвали этимъ домашнюю драму, дадите поводъ предполагать разныя глупости, сдлаете меня мнимой жертвой ревниваго мужа. Свтъ будетъ вамъ очень благодаренъ…

— Пусть говоритъ, что угодно, а я наотрзъ говорю, что не будетъ его въ нашемъ дом.

— Очень жаль, тмъ боле, что я, заботясь о дтяхъ, узнала, какъ способенъ Вундтъ. Но это ршено, значитъ, и толковать не о чемъ. Только я попрошу васъ на будущее время самихъ слдить за дтьми, когда возьмемъ новаго гувернера, чтобы избавить меня отъ новыхъ сценъ и подозрній. Вы не считали нужнымъ заботиться о дтяхъ лично, вы думали, что ваша обязанность исполнена вполн тмъ, что вы платите за ихъ воспитаніе. Если бы я не слдила за ихъ ученьемъ, если бы Вундтъ не былъ добросовстнымъ

человкомъ, они могли бы вырасти неучами. Можетъ-быть, вы и наложили на меня эту обязанность слдить за дтьми, чтобы подготовить эту сцену и оправдать въ моихъ глазахъ свое поведеніе…

— Это просто ни на что не похоже! Вы меня подлецомъ въ глаза называете!

— Я васъ никакъ не называю, я вамъ просто напоминаю ваши обязанности. И что у васъ за манера колотить руками… такъ и кажется, что вы драться хотите… Впрочемъ, отъ слушанья сплетенъ до драки одинъ шагъ… И откуда взялись у васъ эти плебейскія привычки?

— Послушайте, я васъ заставлю молчать. Я пришелъ къ вамъ не за наставленіями, вы сами нуждаетесь въ нихъ, а вы меня осмливаетесь въ грязь топтать! Я васъ въ монастырь упрячу!

— Вы пьяны? — холодно спросила супруга Іакова Васильевича, спокойно глядя на его раскраснвшееся лицо.

— Что?!

— Вы пьяны! Ступайте вонъ; если дло дойдетъ до скандала, то вспомните, что вы останетесь нищимъ…

— Я васъ попрошу, Наталья Андреевна…

— А я вамъ приказываю, Іаковъ Васильевичъ, идти вонъ и не являться ко мн до тхъ поръ, пока вы не отрезвитесь. Я вамъ еще разъ повторяю, что вы пьяны…

Нтъ, вы представьте себ положеніе Іакова Васильевича: жена, законная жена, осмлилась сказать ему, что онъ пьянъ, и выгнать его вонъ! Бсился онъ, изъ себя выходилъ, а она, точно каменная, точно бездушная статуя, не измнилась въ лиц. Іаковъ Васильевичъ, какъ мужчина, былъ горячъ, пріученъ своимъ положеніемъ встрчать покорность, а она, напротивъ того, была хладнокровна, и этимъ-то самымъ она и могла его поразить. Стерплъ онъ этотъ ударъ, махнулъ рукой, оставилъ у себя гувернера, только пасмурне, сдлался. Но радость къ радости, деньги къ деньгамъ, а горе къ горю идетъ, это дло на опыт доказано. Черезъ нсколько дней пришелъ къ Іакову Васильевичу еврей-ростовщикъ и объявилъ, что Андрей Іаковлевичъ, сынъ Іакова Васильевича, надавалъ ему векселей, что онъ подастъ ихъ ко взысканію. Сталъ на него кричать Іаковъ Васильевичъ; только — шельмы эти евреи, трясутся они, дрожать, точно съ мороза, а испугать ихъ трудно. Кланяется бестія Ицка передъ Іаковомъ Васильевичемъ, извиняется, трепещетъ, а на своемъ стоитъ. Нтъ хуже положенія, какъ имть дло съ такимъ человкомъ… Ты думаешь, глядя на его подлые поклоны, слушая его рабскія извиненія, что онъ сейчасъ теб въ ноги повалится, — онъ же своимъ дрожащимъ трусливымъ голосомъ бормочетъ: «Сто длать, васе превосходительство, сто длать! долзенъ-зе я свои деньги полуцить, я узь лутце ко взысканію подамъ!» А чего тутъ лучше? Ничего нтъ лучшаго! Фамилію осрамить. Выгналъ его Іаковъ Васильевичъ и веллъ позвать сына. Явился тотъ. Красивый онъ былъ молодой человкъ, въ гвардіи служилъ, вс его въ модныхъ ресторанахъ знали, важныя барыни его хорошимъ женихомъ считали и ухаживали за нимъ.

— Ты, — сказалъ отецъ:- векселей тамъ надавалъ?

— Да, — отвтилъ сынъ, весело поигрывая съ собачкой Іакова Васильевича. — Деньги были нужны.

— Что же у меня не спросилъ?

— Я спрашивалъ, да вы сказали, что еще не получали изъ деревни, такъ я и занялъ. Apporte! — крикнулъ онъ собачонк, кинувъ на полъ свои перчатки.

— Однако, надо было бы позволенья спросить, можно ли занимать.

— Что это вы, разв я ребенокъ?..

— Не ребенокъ, но кутить я теб не позволю. Я давно собирался теб замтить, что твоя жизнь меня сильно огорчаетъ.

— Не смй грызть, не смй. Apporte! — забавлялся сынъ съ собачонкой.

— Послушай, я съ тобой говорю…

— Я слушаю.

— Чего-жъ ты съ собакой возишься?

— Это мн не мшаетъ слушать… Ну, служи, Ледька! Т-съ, смирно!

— Ты тамъ съ камеліями возишься, на танцовщицъ тратишься, у кондитеровъ, чортъ знаетъ, сколько продаешь, любовницу держишь…

— А! моя Минхенъ славная двочка!

— Славная или нтъ, но все это надо кончить…

— Что съ вами? Врно, васъ приказчикъ разсердилъ? Камеліи, танцовщицы, любовница… Да у кого же ихъ нтъ? Я еще молодъ. Когда у меня зубовъ не будетъ, тогда и орховъ не буду сть.

— Ну, а я требую, чтобы ты, имя зубы, не лъ орховъ.

— Что-жъ, вы хотите ихъ вс себ оставить? — насмшливо спросилъ сынъ. — Пошла прочь, дрянная собачонка! — крикнулъ онъ. — Перчатку испортила!

— Не думаешь ли ты мн наставленія читать? — вспылилъ Іаковъ Васильевичъ.

— Полноте горячиться! Не читайте мн наставленій и я вамъ не буду ихъ читать. Вы должны знать, что если у васъ, у старыхъ, есть какія-нибудь потребности, то он должны быть и у нашей братьи, молодежи. У васъ Жюли, у меня Минхенъ, разница только въ именахъ.