Vanitas vanitatum et omnia vanitas!
Шрифт:
— Жюли, Жюли! что вы затвердили ее! — Ты мальчишка, я тебя молчать заставлю!
— Что у васъ за манеры! Вы не съ своимъ канцелярскимъ говорите, а со мною. — Убирайся, скверная собачонка!.. Вы берете на себя право учить меня какой-то лучшей жизни, не исполнивъ обязанности показать примромъ, что эта пресловутая лучшая жизнь возможна. Заботились бы обо мн, когда я былъ мальчишкой, не оставляли бы съ гувернанткой, которая чортъ знаетъ что со мною длала, не содержали бы Жюли, о чемъ весь городъ до послдняго лакея толкуетъ… Да и живите какъ хотите, я не считаю этихъ глупостей преступленіемъ, но не мшайте и мн жить. Нынче вкъ не тотъ; вы горячитесь, какъ человкъ отжившій.
— Мерзавецъ! — вышелъ изъ себя Іаковъ Васильевичъ. — Я тебя уничтожу!
— Для того, вроятно, чтобы легче присвоить имніе матери?.. Вы и ее, какъ я слышалъ, попробовали уничтожить. Говорятъ теб отстань, Ледька! — крикнулъ сынъ и швырнулъ собачонку въ уголъ.
Та завизжала.
— Оставь собаку, негодяй!.. Вы вс сговорились, вс заодно! Вонъ!
— Послушайте, я уйду. Ваше общество не очень пріятно, но вамъ не удастся уничтожить ни меня, ни матери.
Сынъ весь былъ въ мать и могъ шутить даже въ такія минуты. Іаковъ Васильевичъ захворалъ отъ этихъ огорченій. Ему было больно, что онъ отогрлъ змю на своей собственной груди. Обманутый женой, оскорбленный сыномъ до глубины души, онъ съ прискорбіемъ долженъ былъ искать отрады на сторон; свой собственный домъ сдлался ему постылымъ. Я говорю: свой собственный домъ, потому что и домъ, и деревня были его собственные, но онъ ихъ написалъ на имя жены, конечно, не изъ какихъ-нибудь видовъ, а по любви къ ней. Въ это прискорбное время явилась истинною его утшительницею совершенно чужая женщина, даже и не нашей націи, не русская, а Жюли, которою его попрекали родные, лишившіе его своей признательности, благодарности и любви; только у этой женщины онъ и отдыхалъ. Она и споетъ ему какую-нибудь французскую псенку, и приголубитъ его, и своимъ молодымъ смхомъ разсмшитъ. Забудетъ онъ свою тяжелую государственную службу, непокорность негодяевъ-крестьянъ, домашнія непріятности и ободрится опять, чувствуетъ снова силы для служенія отечеству. Іаковъ Васильевичъ радъ былъ душу отдать этой Жюли, и надо сказать правду: стоила она того. Къ Рождеству онъ отдлалъ ей квартиру, великолпную мебель разную прислалъ, и за два дня до Новаго года повезъ нсколько мелкихъ дорогихъ бездлушекъ: серегъ, брошекъ, браслетъ и тому подобныхъ вещей. Жюли и не гадала, какая ей радость готовится, какъ она, въ Новый годъ, въ новыхъ брильянтахъ въ собраніи красоваться будетъ. И вотъ тутъ-то видна вся доброта Іакова Васильевича, часто не замчавшаяся людьми подъ его наружной суровостью: сколько заботился онъ о выбор вещей, сколько старался не проговориться о приготовляемыхъ подаркахъ! Возьмите въ расчетъ и то, что Іаковъ Васильевичъ былъ такою высокою особою, что онъ не только кому-нибудь другому, а и барину иному руки не подавалъ; Жюли же была просто дочь французской рыбной торговки, и объ этой-то плебейк, такъ сказать, заботился онъ, какъ о дочери, у нея-то руки цловалъ, передъ ней на колняхъ стаивалъ! Подумайте о всемъ объ этомъ, и тогда вы поймете всю доброту его сердца. Признаюсь, мн всегда было жаль, что эта Жюли не русская, не дочь какой-нибудь бабы, торгующей на Снной печенкой и гнилыми апельсинами. Своему какъ-то больше счастья желаешь, чмъ чужому. Пріхаль въ къ ней утромъ, хотя обыкновенно здилъ по вечерамъ. детъ и ужъ чуетъ его сердце, какъ дтски обрадуется Жюли, какъ начнетъ примрять подарки, смотрться въ зеркало и цловать Іакова Васильевича; подъхалъ въ дому, взглянулъ на него съ улыбкой, зная, что только въ этомъ дом и находитъ онъ непритворную ласку, искреннюю радость и любовь, которая дороже золота, которой не купишь за вс богатства, какъ не могъ купить ее Іаковъ Васильевичъ у своей жены и у своего сына. Вошелъ онъ по черной лстниц, чтобы не будить звонкомъ своей подруги, прошелъ кухню, столовую, не встртилъ никого, тихонько отворилъ дверь въ будуаръ, приподнялъ опущенную портьеру и съ улыбкой глядитъ туда… Такъ иногда мать, поднявъ блый пологъ у кровати своего ребенка, любуется спящимъ младенцемъ… На диван, въ утреннемъ пеньюар, сидитъ Жюли и ласкаетъ рукою русые кудри молоденькаго, хорошенькаго, розоваго, какъ персикъ, мальчугана: на томъ нтъ сюртука, воротъ батистовой рубашки разстегнуть; зимнее солнце весело играетъ на богатыхъ коврахъ, на бломъ атлас мягкой мебели… На нашего Іакова Васильевича точно столбнякъ нашелъ; продолжаетъ онъ глядть и все попрежнему улыбается доброй старческой улыбкой, какъ будто онъ влюбился въ этого мальчика, у котораго и пушка надъ верхней губой нтъ, какъ будто этотъ мальчикъ его сынъ, приласкавшійся къ матери. Да и точно: красавецъ былъ мальчикъ, я его видлъ: быстроглазый, полненькій, веселый и такой смльчакъ, что чудо. Вотъ на французскомъ театр я видлъ одинъ разъ актрису (билетъ мн знакомые подарили); она была въ военномъ костюм и точно такъ смотрла, какъ этотъ юноша.
— Кто это тамъ? — спросилъ онъ, глядя на портьеру прищуренными глазенками и стараясь басить.
— Мари, врно, — сказала Жюли.
— Нтъ, это какая-то наштукатуренная обезьяна! — воскликнулъ юноша, разсерженный, что ему помшали вести сладкія рчи съ Жюли.
— Да вдь теперь святки, такъ она и замаскировалась, — засмялась веселенькая Жюли.
Она была сущій ребенокъ.
Юноша вскочилъ и подбжалъ къ портьер, гд все еще стоялъ Іаковъ Васильевичъ и продолжалъ улыбаться.
— Мерзавецъ: какъ ты смешь подсматривать? — крикнулъ взбшенный мальчуганъ своимъ дтскимъ басикомъ и съ быстротою молніи далъ дв пощечины Іакову Васильевичу, повернулъ его за плечи налво кругомъ и пнулъ ногою.
По этому пинку было сейчасъ же замтно, что онъ недавно изъ училища вышелъ. Нашъ братъ не дастъ такого ловкаго пинка, отвыкли мы отъ этихъ школьныхъ продлокъ, у насъ и ноги-то не гнутся теперь, какъ въ былые годы… Іаковъ Васильевичъ обезумлъ, разронялъ вс подарки и, какъ курица, мелкими шажками, какъ онъ никогда не хаживалъ, побжалъ вонъ, согнувъ спину. Извстно, молодой гнвъ быстро проходитъ, смшливость беретъ свое; юноша не выдержалъ, куда у него и бшенство двалось, схватился руками за бока и захохоталъ.
— Жюли, Жюли, глядите, какимъ онъ птушкомъ удираетъ! — кричалъ сорванецъ, отирая слезы, катившіяся отъ искренняго молодого смха.
Жюли взглянула и прыснула: молодой смхъ заразителенъ. А бдный Іаковъ Васильевичъ все бжалъ, захватилъ шубу, надлъ ее бокомъ и все бжалъ до самой кареты, и все слышался ему
— Иванъ! — крикнулъ онъ камердинеру изъ кабинета.
— Чего изволите? — спросилъ тотъ.
— Кто тамъ въ зал смется?
— Тамъ никого нтъ-съ,
— Дуракъ! разв можно смяться, если никого нтъ? Скажи, чтобы не смялись. У меня дла.
— Слушаю-съ! — произнесъ камердинеръ, покачавъ головой.
А смхъ все продолжается, веселый, молодой, звонкій, точно тысячи молодыхъ голосовъ залились и хохочутъ, хохочутъ до слезъ, до колотья. Побжалъ Іаковъ Васильевичъ въ залу, въ гостиную, поглядлъ — пустыя комнаты, только его встревоженная фигура въ растрепанномъ парик въ зеркалахъ отражается. А смхъ все звенитъ и звенитъ. Заткнулъ онъ уши ватой: смхъ все звенитъ.
— Иванъ, я никого по принимаю. Всмъ отказывай.
— Слушаю-съ.
— Чего ты смешься, дуракъ?
— Никакъ нтъ-съ.
— Что ты такую глупую рожу корчишь, мерзавецъ? Говори, зачмъ у тебя такая глупая рожа? Пьянъ ты?
— Никакъ нтъ-съ!
— Никакъ нтъ-съ, никакъ нтъ-съ! Что ты смяться надо мной вздумалъ, что ли? Погоди, доберусь я до тебя, дай мн только съ длами управиться. Убирайся.
Иванъ вышелъ. Іаковъ Васильевичъ замкнулъ кабинетъ, спустилъ штору и легъ. Провелъ онъ день взаперти, провелъ другой, едва-едва дождется ночи, такъ ему это время длинно казалось. Первый разъ въ жизни не длалъ онъ и не принималъ визитовъ въ Новый годъ. Скука страшная, а выйти боится, страхъ на него напалъ какой-то, знаете. Я полагаю — (наше мсто свято!), что тутъ много значило время, совпавшее съ этимъ прискорбнымъ случаемъ. Извстно, на Рождеств бсъ особенно силенъ и любятъ разныя этакія нечестивыя шутки творить надъ людьми; я думаю, и тутъ безъ его козней не обошлось. Разумется, я не могу выдавать своего мннія за непреложную истину, а все же… Однако, время взяло свое, и смхъ сталь все слабе и слабе звучать въ ушахъ нашего страдальца. На четвертый день вздумалъ онъ хать въ должность, похалъ, вошелъ въ канцелярію совершенно не своей походкой, посмотрлъ на всхъ подозрительными глазами; вс на него, разумется, поэтому съ удивленіемъ смотрятъ, а его это еще пуще разсердило, — извстно, что пуганая вор… Впрочемъ, нтъ! это такое сравненіе низкое!.. Замтилъ онъ экзекутору, что въ канцеляріи духъ непокорности и вольнодумства видится, и прошелъ къ себ въ кабинетъ. Подписалъ нсколько бумагъ и взялся за газеты, прочелъ о наградахъ и повышеніяхъ, взглянулъ въ политику, сталъ фельетонъ просматривать, читаетъ, читаетъ — и глазамъ не вритъ, и снова слышитъ, какъ звонко-звонко гремитъ: въ его ушахъ смхъ, да такой, какъ будто вся канцелярія, вся улица, весь городъ въ одинъ хохотъ слились… Въ фельетон, знаете, вся эта исторія, случившаяся съ нимъ, описана, до малйшихъ подробностей; и цвты краснорчія, и красоты слога разныя, все тамъ, какъ слдуетъ быть въ фельетон. Іаковъ Васильевичъ, вн себя, сунулъ газету въ карманъ, схватился за голову и веллъ подавать карету. Поскакалъ изъ безъ всякой цли къ Ивану Ивановичу Лотухову — дома нтъ; похалъ онъ къ Василію Васильевичу Гребенщикову — не принимаютъ; туда-сюда — везд отказъ. Оно и понятно: Ивану Ивановичу не было никакого резона, узнавъ эту исторію, принимать Іакова Васильевича, такъ какъ сынъ Ивана Ивановича мтилъ на мсто Іакова Васильевича, и Иванъ Ивановичъ давно говорилъ, что пора бы Іакову Васильевичу на покой удалиться и мсто молодымъ очистить. То же если и о Василіи Васильевич сказать, то и онъ приходился родственникомъ Ивану Ивановичу, былъ женатъ на его двоюродной сестр, и по родственнымъ отношеніямъ никоимъ образомъ не могъ принять Іакова Васильевича, тмъ боле, что отъ Ивана Ивановича зависло его матеріальное благосостояніе. Про Луку Дмитріевича Кондратьева я не говорю, Лука Дмитріевичъ могъ бы принять Іакова Васильевича; но опять-таки всмъ извстно, что Лука Дмитріевичъ всегда первый узнаетъ, кто силы лишиться долженъ, и неизвстно откуда у него это чутье берется. Иногда собака, уткнувъ въ землю носъ, три дня передъ покойникомъ воетъ, а все-таки ошибается: никто не умретъ; если же Лука Дмитріевичъ кому руки не протянулъ, то такъ и знайте, что этому человку не сдобровать. Поэтому по самому, въ Лук Дмитріевичу вс и здятъ тонкія справки наводить, поразспросить насчетъ того, другого и третьяго: плотно ли тотъ или другой на мст сидитъ. И я думаю, что Владиміръ Константиновичъ и Марья Николаевна Сухощаво-Терпуховы уже на Новый годъ успли у Луки Дмитріевича все насчетъ Іакова Васильевича вывдать, и только поэтому заперли передъ нимъ свои двери. Ужасно, ужасно, господа, стоять на высокомъ мст. Мало ли оплеухъ проглотила разная мелкая рыбица, а кто ихъ считалъ, эти оплеухи-то?.. Такъ-то объздилъ Іаковъ Васильевичъ чуть не весь городъ, и, наконецъ, ршился вызвать на дуэль молодого врага. Понесся онъ къ молодому львенку Подъхалъ къ дому. Велитъ доложить о себ, а самъ какъ въ лихорадк трясется; впрочемъ, на улиц дйствительно было холодно: я въ тотъ день себ щеку отморозилъ, и теперь еще знакъ есть.
— Баринъ приказали сказать, что они не имютъ удовольствія васъ знать и потому не могутъ принять, — отвтилъ швейцаръ, возвращаясь отъ молодого барина.
— Да ты, врно, перевралъ мою фамилію. Скажи, что…
— Помилуйте, я знаю вашу фамилію очень хорошо, — улыбнулся швейцаръ.
Наглые эти бестіи, швейцары!
— Доложи старому барину, — сказалъ Іаковъ Васильевичъ и оживился надеждою, что старый баринъ не станетъ потакать своему сыну и по старому знакомству приметъ его, хотя старый баринъ былъ еще важне Іакова Васильевича!
— Старый баринъ не принимаетъ никого, — возвратился швейцаръ съ новымъ отвтомъ.
— Любезный, вотъ теб… пропусти меня безъ доклада, — промолвилъ Іаковъ Васильевичъ, дрожащимъ и мягкимъ голосомъ и сунулъ швейцару красненькую.
— Нтъ-съ, этого нельзя, — усмхнулся швейцаръ, сунувъ въ карманъ бумажку.
— Ну, вотъ еще… ради Бога, пусти! — вынулъ Іаковъ Васильевичъ сренькую.
— Да нельзя-съ, какіе вы смшные? Разв ваши люди смютъ кого-нибудь безъ вашей воли къ вамъ допускать?