Ванька-ротный
Шрифт:
После чая хозяйка показала нам на железную кровать, которая стояла в углу, у стены, напротив печки.
— Другой постели нету! На полу холодно! Из двери дует! На печке я сама!
Я посмотрел на голые железные прутья и доски. Матраса набитого соломой нигде не было видно. Хозяйка сбросила нам каждому с печи по подушке, от них шел кислый запах, и цвет был коровьего помета, навозный.
Война повсюду и везде наложила свою руку грязи и кислых запахов. Кровать была широкая. Я надел полушубок, сержант шинель и мы завалились на кровать, упершись, друг к другу спинами.
Утром, проглотив по стакану
— Слушай сержант! Дальше тебе придется идти одному! Мне нужно вернуться в госпиталь! Ничего не поделаешь! Я забыл часы на нарах! Давай прощай, покедыва! Сержант пошел дальше, а я повернул в обратную сторону. Вскоре он скрылся за поворотом.
Никаких часов в госпитале я не оставлял. Мне пришла в голову мысль заехать с дороги в Москву. Я рассчитал и прикинул так мысленно:
— Через пару часов я доберусь на попутной машине до Смоленска. Машины, которые идут с грузом к фронту, попутчиков, как правило, не берут. А пустые, идущие на Смоленск, могут подхватить и подбросить.
В Смоленске я зарегистрирую у коменданта свое предписание, возьму билет на Москву и за одну ночь доеду до дома. Номер эвакогоспиталя в Смоленске и Москве комендатуры наверняка не знают.
Пройдя немного по шоссе, я остановил грузовую машину, сказал шоферу, что несколько суток не спал, что я лягу в кузове и чтобы он разбудил меня в Смоленске! Я сойду у вокзала. За проезд отблагодарю!
Машина по дороге останавливалась где-то под Леозно. Я действительно спал. Шофер, как мы договорились, разбудил меня у переезда, около вокзала. Я отдал ему последний кусок сахара и пачку махорки. Шофер был доволен, а я отправился на вокзал. Отметив документы у дежурного коменданта, я получил в кассе билет и пошел искать свой вагон. Мне можно сказать повезло. Минут через десять, как только я уселся на лавке в вагоне, поезд тронулся и я покатил к Москве. Но вот снаружи послышались крики, поезд сразу затормозил и мы кинулись на выход посмотреть, что там случилось.
Когда тронулся поезд, из вокзала стали выбегать солдаты и офицеры. Они бежали вдоль состава и вскакивали в вагоны на ходу. Поручни у входных дверей сильно обледенели. За них при посадке хватались руками и на поручнях нарос тонкий слой скользкого льда. Один капитан на ходу схватился за обледенелый поручень вагона и на руках соскользнул ногами под колеса вагона. Теперь он лежал на снегу и у него были отрезаны обе ноги. Куда и зачем он так торопился? Его оттащили от поезда и вагоны снова медленно тронулись.
Ноябрь сорок третьего, а кругом не порядок, неразбериха и толкотня. Предъявляй документ, в виде от руки написанной бумажки, говори куда надо, садись и поезжай. Простого дела не догадались сделать. Проставить пометку на предписании, куда тебе следует следовать. В сторону тыла или напрямую на фронт.
В дороге ходили по вагонам и проверяли документы. Но так, как у меня была отметка и билет на Москву, мне вернули все назад и поприветствовав, пошли по вагону дальше.
Ночью за окнами замелькали пригородные поезда. Я не счел нужным выходить на какой-то подмосковной платформе и пересаживаться
Выйдя на платформу Белорусского вокзала, я осмотрелся глазами кругом и в толпе сошедших с поезда подошел к железной решетке при выходе на площадь. Здесь в узком проходе стояли два милиционера и проверяли документы. Я не стал озираться по сторонам. Я спокойно в толпе пошел к этому узкому проходу, предъявил билет, подал документы и после минутной остановки вышел на площадь и огляделся кругом.
Все та же Москва, все те же люди, спешащие куда-то. Спустившись в метро, я доехал до центра, сделал пересадку и поехал на Комсомольскую площадь. Еще не рассвело, а я уже подходил к своему дому. Это был день 24-го декабря сорок третьего. Я впервые за долгие годы войны поднялся по деревянным ступенькам к знакомой мне двери, и нажав на кнопку звонка, за дверью услышал голос матери.
— Кто там?
— Свои!
Мать откинула толстый крючок, оставив дверь на цепочке, и приоткрыла дверь чтобы взглянуть. Я просунул руку, прикрыл дверь и откинул цепочку. Мать удивилась и сказала:
— Действительно свои! Я вошел в кухню, посмотрел на мать и сказал, улыбаясь:
— Не узнаете?
Мать вскрикнула, когда я с головы снял шапку ушанку.
Помню, как в сумерках перед работой к нам забежала Августа.
— Ой! — вскрикнула она, увидев меня, сидевшего за столом, повернулась и убежала на работу.
— Ну куда же ты? — обратилась к ней мать.
— Нет! Нет! Потом, вечером!
В комендатуре, которая находилась в здании школы для слепых детей на 1-ой Мещанке я получил регистрацию и разрешение получить продукты по аттестату. В магазине у дома с колонами, рядом с исполкомом района я получил на неделю продукты. Все следовало одно за другим без всякой задержки.
Кой-кто и говорил, что в наше время к людям относились негуманно. Но подумайте сами, в какой еще стране офицер мог уехать из госпиталя самовольно с заездом домой. Я наверно в самоволке был не один такой. Взять к примеру тех же немцев. Они бы такого офицера поставили к стенке. А когда я вернулся в свою часть, там знали по отметкам в моем предписании, что я проболтался в дороге целых шесть дней.
По прибытию в дивизию мне даже слова не сказали и не спросили, где я эти шесть дней пропадал. А вообще-то могли мне при выписке из госпиталя дать неделю отпуска перед возвращением на фронт. У немцев, как было нам известно, солдатам через каждые шесть месяцев пребывания на Восточном фронте полагался отпуск домой в Фатерлянд. Помню, как один немец ревел, когда мы его с отпускным билетом прихватили в траншее.
Из Москвы до Смоленска я доехал пассажирским поездом в плацкартном вагоне. Дальше на Леозно ходили только товарные поезда. Можно было добраться и на попутных машинах, но груженые машины обычно попутчиков не брали. На шоссе в ожидании пустой машины можно было простоять несколько дней.