Вариации на тему любви и смерти (сборник)
Шрифт:
Каждый вечер он уходил к Неруссе-реке; уходил один. И всякий раз либо сидел на перекатах с удочкой в руке – одного за другим таскал золотисто-пепельных хариусов, либо плел «морды» из ивняка и ставил их на тайменя в глубинных местах, в омутках и ямах Неруссы-реки. Рыбу он отдавал, конечно, в общий котел, а вот рыбачить сообща, бригадой, не любил. Такая душа – рыбалку признавал только в тиши, в одиночестве. Или тут была еще какая-то причина?
От ближайшего поселка строителей зимовье пряталось километрах в двадцати, не меньше. Жили обособленно – каждый день, даже каждую неделю, в поселок не находишься.
Тот смерил Тосю тяжелым взглядом. Ничего не сказал, ни о чем не спросил.
Когда шли к зимовью, глухой лесной тропой, Егор иногда останавливался, поджидал Тосю. Она отставала, в досаде на себя хмурилась. И злилась на Егора. Чемоданчик ее он нес в руке, но шел так, будто не было с ним никакой Тоси. Вот только иногда останавливался, поджидал ее.
В дороге сели перекусить. Егор сосредоточенно жевал бутерброд, Тося боялась встретиться с ним взглядом – бородатый, угрюмый, непонятный человек. С ближней ели на них с любопытством поглядывал бурундук. Тося никогда не видела бурундуков, смотрела с опаской, думала: вдруг это какой-то страшный зверь? Егор, поняв ее, усмехнулся, и бурундук, распушив хвост, метнулся на соседнюю ель, пулей взлетев в вершинник.
– После школы приехала? – спросил Егор.
Как бы ей хотелось ответить: нет, давно окончила, чего только не повидала, куда только не ездила! Да как такое скажешь?
Она кивнула: после школы, да.
– Издалека? – спросил он.
– Из Москвы.
Он посмотрел на нее повнимательней.
– Поехала жизнь узнавать?
– А что, нельзя? – спросила она с вызовом.
Он не ответил. Дожевал бутерброд. Подхватил чемодан и, не взглянув на нее, пошел тропой дальше.
В первую неделю она трижды испортила борщ. Трижды лесорубы уходили на просеку без первого. Колька Соловей откровенно спросил Егора:
– На хрена нам эта музыка?
Бригадир не ответил.
Через неделю, когда Соловей еще злей, чем прежде, повторил свой вопрос, Егор ответил:
– Небось ложку в первый раз тоже уронил.
– Чего-о?.. – не понял Колька.
– Мы только матку сосать сразу мастера. Остальное – через горб.
– Не понял. – Колька Соловей искренне ничего не понимал.
– Не понял – поймешь.
Тося все слышала в своем закутке. (Разговор шел в зимовье). Кусала губы. Легко было бросить все – мать, отца, Москву. Легко было уехать. А здесь тайга. Глушь. Ни одной родной души. Котел на двенадцать душ. И не борщ получается – пересоленная бурда какая-то. Как она жалела теперь, что не научилась у матери элементарному: готовить еду. Отца не любила. С матерью ругалась, спорила. А вот научиться щи варить – не хватило ума.
Если бы не Егор… Не будь его, вымели б ее из тайги в два счета. И куда потом?
…Через полгода она скажет ему: спасибо.
А он не поймет ее. Искренне не поймет. Пожмет плечами. Он давно все забыл. Да и трудно было помнить – она стала отменной поварихой. Как будто век такой была…
Каждый день Егор уходил на Неруссу-реку. За полгода, что она знала его,
– Ты мне мужиков не порть.
– Да я же… он сам… – залепетала она.
Он взглянул на нее мрачней мрачного:
– Смотри! Рассыпется бригада – ты виновата будешь. Выгоню к чертовой матери!
– Да я… при чем тут я?..
– Я все сказал.
Этот их разговор все слышали в зимовье. И даже те, кто втайне примеривался к Тосе, с тех пор оставили думать о ней. Жили в работе. Работой. Валили лес в несколько пил. Сучковали. Колька Соловей чокеровал хлысты – Егор на бульдозере стаскивал их в огромные штабеля. Метр за метром тайга отступала, просека ширилась, продвигалась вперед. Когда-нибудь по ее руслу побежит железнодорожное полотно…
Каждый вечер, после рабочей смены, Егор уходил на Неруссу. Однажды Тося не выдержала. Пошла за ним следом. Сама не знала зачем. Непонятный, высокий страх душил ее. Когда она вышла к перекату, где он сидел, под ногой у нее хрустнул еловый сучок. Егор оглянулся. В это время хариус хватанул кузнечика, Егор дернул удочку, и сиренево-золотистый хариус упал прямо Тосе под ноги.
Хариус бился около ее ног; Егор смотрел на Тосю, она смотрела на него.
– Отцепи-ка рыбину, – сказал он. И как будто усмехнулся при этом.
Она присела, слепо нащупала руками хариуса, сдернула его с крючка, а сама продолжала смотреть на Егора.
– На, – протянула она ему хариуса.
– Брось в ведро, – приказал он; насадил нового кузнечика и забросил наживку в Неруссу.
Она стояла сзади него; он не обращал внимания, продолжал следить за поплавком. Время от времени резко выдергивал лесу из воды и тут же забрасывал снова. Она присела рядом с ним, обняв ноги руками, положив голову на колени. На той стороне Неруссы, на крутом каменистом берегу, высился расщепленный молнией кедр; в голых его, засохших ветвях, будто в паутинной сетке, стыло закатное солнце.
– Ты презираешь меня? – спросила Тося, сама удивившись своему вопросу. Еще секунду назад она не знала, что хочет сказать ему, и вообще – о чем говорить с ним, – тоже не знала.
Он даже не покосился на нее, выдернул из Неруссы очередного хариуса.
– Значит, презираешь, – вздохнула она.
Он и на это ничего не ответил.
– Знаешь, спасибо тебе, – сказала она. – Мне давно хочется сказать тебе: спасибо.
Вот тут он взглянул на нее. Но опять ничего не сказал, только пожал плечами.
– Если бы не ты, – продолжала она, – меня давно бы выгнали отсюда. Ты вспомни, какой я борщ варила! – Она прыснула. Смех ее был взволнованный, он душил ее.
– А почему ты такой одинокий? – неожиданно оборвала она смех; голос ее дрожал.
– Никогда! – сказал он. Сказал зло, сосредоточенно.
– Что никогда? – не поняла она; кажется, у нее даже зубы стучали друг о друга.
– Никогда не будет по-твоему!
Она смотрела на него во все глаза. Она не понимала.
– Иди в зимовье, – приказал он. – И чтоб не шлялась за мной!