Вариации на тему любви и смерти (сборник)
Шрифт:
Юля, будто и не было никаких слез, восторженно рассмеялась, продолжая по инерции время от времени всхлипывать.
– Я провожу вас, – встрепенулся Нуйкин.
Предвечерняя духота на улице спала; недавно прошел легкий дождик, и воздух дышал свежестью, ароматом цветов на Песчаной, душистыми тополиными листьями, влажным ветром…
Нуйкин хотел было забрать Юлю у Екатерины Марковны, подхватить на руки, но девочка запротестовала.
– Нет, нет, что вы, – сказала Екатерина Марковна. – Сейчас она не пойдет. Рассердилась.
– За что? – удивился
– Э, никогда не поймете. Так уж устроено женское сердце. – Екатерина Марковна вновь нажала Юле на нос, и та рассмеялась восторженней, чем прежде.
Шли к дому Екатерины Марковны различными переулками и закоулками.
– Чем же у вас все закончилось? – спросила Екатерина Марковна.
– Развелся и ушел от жены. Ничего мне не нужно – никаких денег, никакого богатства. Все это – страшная, изнуряющая ложь и глупость.
– Но без денег все-таки нельзя, – сказала Екатерина Марковна.
– Разве я живу без денег? Я устроился в хлебный магазин, сел именно на кассу, чтобы даже и возможности такой не было – воровать, хапать, присваивать, зарабатываю 85 рублей, и мне вполне хватает.
– 85 рублей?! – удивилась Екатерина Марковна. – Но ведь из них вы платите еще алименты?
– Да.
– Как же вы живете на такие деньги?
– Обыкновенно. Не так уж много нужно денег, чтобы жить честной жизнью. Это все только кажется, что нам не хватает денег. На жизнь – хватает, на пресыщение – не хватит никогда.
– И вы ничего не взяли у жены? Ну, не у нее, конечно, а из своей квартиры? Ведь там многое принадлежит вам.
– Мне ничего не нужно.
– Странный вы человек, – задумчиво проговорила Екатерина Марковна. – Если бы я не знала вас, я бы не поверила, что такие люди бывают на свете.
– Таких, как я, сколько угодно. Только они не на виду. Их не замечают.
– Муж всегда меня ругал, что я идеалистка. Я защищала что-то похожее на то, о чем говорите вы. Но он почти уверил меня, что такого не бывает в жизни. Я ругалась с ним, но душой изнывала: вдруг он прав? Это ужасно, когда любую настоящую веру, любую правду топчут ногами. Смеются над ней. Перестаешь верить во что-либо святое…
– Вся вера внутри нас, – убежденно произнес Нуйкин. – Если она есть, ее никто не в силах погасить.
– Кто это сказал? – Екатерина Марковна и в самом деле подумала, что это сказал кто-то из великих. Толстой, например. Во всяком случае, очень похоже.
– Это сказал Сережа. Мой друг.
– Кто он – этот ваш загадочный Сережа? – улыбнулась Екатерина Марковна.
– Сережа – сторож.
– Ах, ну не хотите говорить – не надо. Я же чувствую, что он не совсем простой человек… Откуда у него столько книг?
– Единственное, что у него есть, – это книги. Больше ему ничего не нужно.
– И вам?
– Я пока не дошел до этого. Мне далеко до Сережи. Сережа – это хрустальная совесть. Это – свет. Это – чистота.
– Ну вот, опять мы пришли к нашему дому. – Екатерина Марковна показала рукой. – Что же вы никогда не заглядываете к нам?
– Да как-то неудобно.
– Ну что вы, в самом деле… Звоните, заходите!
– Да, да, спасибо.
– И потом… мне хочется сказать вам… в прошлый раз вы так тепло отозвались обо мне… Мне хочется сказать вам: не отчаивайтесь, не переживайте. Вы хороший, добрый человек. Вы должны быть счастливы!
– Да, да, спасибо… До свидания, Екатерина Марковна. – И Нуйкин поспешно отступил назад, пошел в свою сторону.
Вслед ему, конечно, смотрела не только Екатерина Марковна, не только махала на прощание рукой Юля, но и бдительно, настороженно исследовал его спину вечный страж порядка и морали Марк Захарович в длиннополом своем, несмотря на лето, суконном пальто.
За день до того, как Евграфов пошел умирать к Жан-Жанне, он выехал на «Жигулях» из Москвы. Впрочем, он делал это каждую неделю, всегда по воскресеньям, без каких-либо изменений или внутренних отговорок. Евграфов любил сдерживать слово, даже если оно дано не кому-то другому, а только самому себе. Пунктуальность – признак настоящего мужчины.
С Садового кольца Евграфов свернул на Кутузовский проспект и очень скоро выехал на Минское шоссе. Он любил это шоссе. Просторное его полотно, окруженное с обеих сторон вековыми елями, всегда чистыми, как бы умытыми (недаром говорят – вечнозеленое дерево ель), полотно этой дороги вносило в душу Евграфова успокоение, а может, и большее – умиротворение. Он всегда включал музыку, и вот так, посвистывая или напевая понравившуюся мелодию, на большой скорости мчался по стремительной нитке шоссе.
Несколько человек пытались «голосовать» на пути Евграфова; на мужчин он не обращал внимания; на женщин старше тридцати пяти тоже не реагировал; но когда впереди замаячила тоненькая фигурка девушки, в джинсах, в короткой модной куртке, с корзиной в одной руке и с сумкой – в другой, Евграфов, не колеблясь, плавно нажал на тормоза. Чуть повернул к обочине и с молодецким шиком остановился прямо у ног девушки.
– До Ивановки не подвезете?
Ни слова не говоря, Евграфов широким жестом распахнул дверцу: садитесь, о чем разговор!
Когда Евграфов подсаживал молодых девушек, он никогда не начинал с ними разговор сразу. Он давал им возможность прийти в себя, привыкнуть к дороге, вслушаться в музыку, осмотреться по сторонам и, наконец, расслабиться, почувствовать себя удобно, уютно в голубоватой машине, за рулем которой сидит, кажется, неплохой дядька, не пристает, ни о чем не расспрашивает, не лезет в душу. Правда, славный дядька, хоть и староват, кажется? И начинаются тайные поглядывания на него, примеривания взглядом… Именно так повел себя Евграфов и с этой девушкой; и вот она наконец привыкла к машине, к Евграфову, к дороге; ей нравится музыка; и вообще славно мчаться по прекрасной дороге на личной машине, о, это совсем не то, что на общественном транспорте в битком набитых автобусах…