Вариации на тему любви и смерти (сборник)
Шрифт:
– Все больные всегда капризничают…
В комнате Светланы в детской кроватке безмятежно и совершенно спокойно спал Ванюшка. Он был не просто запеленут, а завернут в голубой теплый кружевной конверт: виднелся лишь рот да кнопка по-смешному вздернутого носа. Надо сказать, в комнате не только форточка, но и окно были распахнуты («Закаляем», – сказала Светлана), так что смотреть долго не пришлось. Надежда, признаться, не испытывала никакого умиления, вообще никаких чувств, все это было чужое для нее, изначально чужое, и она ничего не могла поделать с собой, однако она хорошо знала, что промолчать в такой ситуации – верх оскорбления для любой матери, и поэтому как можно
– Знаешь, Светлячок, а он заметно подрос…
– Правда? – обрадовалась Светлана.
– И лицо стало… осмысленное… как у взрослого…
Ванюшке шел четвертый месяц, и, наверное, недели три-три с половиной Надежда не видела его; стало быть, ничего удивительного, что он подрос и что лицо изменилось, – так и было на самом деле: выходит, Надежда как будто и не лгала.
– Я когда кормлю его, глупыша, знаете, тетя Надя, он чмокает и так серьезно, строго смотрит на меня… – улыбалась Светлана, почти счастливая от слов Надежды. – Я говорю: глупыш, ну, чего так смотришь на маму, боишься, что грудь отберу, да? Не бойся, дурачок, ешь, пока хочется, вон у меня молока сколько, так и бежит, так и катится…
Рассказывая, Светлана показывала на халат: действительно, то здесь, то там явственно различались струйки-дорожки сочащегося в избытке молока. Надежда окинула Светлану внимательным, потайным взглядом: сколько света, счастья, неподдельной радости исходило от нее, и вся она – всегда такая милая, хорошенькая, приветливая – еще больше расцвела, хотя, казалось бы, как можно стать краше, чем она была? Но она стала, стала краше, и это отдавалось в сердце Надежды невольной завистью, похожей даже на боль…
Они пришли на кухню, и Светлана на правах хозяйки сразу поставила на газовую плиту чайник.
– Ой, Светлячок, я ничего не хочу. Только что из-за стола, – стала отказываться Надежда.
– Но как же? – удивилась Светлана. – Нет, так нельзя…
У нас, кстати, от вчерашнего торт остался. «Прага». Хоть кусочек попробуете, тетя Надя… такая вкуснятина!
– А что вчера было?
– Три с половиной месяца Ванюше исполнилось. Ой, представляете, три с половиной уже! Поверить не могу.
– Погоди, Светлячок, оглянуться не успеешь – ему три года стукнет…
На кухню, держа в руках таз, в котором ворохом лежало детское белье, вошел Феликс.
– Чайник поставили? Молодцы, – улыбнулся он улыбкой человека, который только что закончил хорошее полезное дело.
– Папа, дай я развешу, – взялась за тазик Светлана.
– Нет уж, позвольте-ка сделать это мне! – Надежда решительно забрала у Феликса тазик – она терпеть не могла, когда Феликс занимался женской работой, порой просто ненавидела его за это. Почему? Ведь знала, что он делает все искренне, то ли нравится ему, то ли исконная внутренняя привычка – помогать всем, кому тяжело в данную минуту, – знала, а ничего поделать с собой не могла, воспринимала как некий укор не только ей одной, а всем женщинам, которые сами не могут или не умеют справиться с делами.
Надежда взобралась на табуретку, тазик поставила на холодильник – чтоб был повыше, брала пеленку, или распашонку, или простынку, крепко, почти зло встряхивала их, потом вешала на веревку над газовой плитой, закрепляя белье прищепками.
Заплакал Ванюшка; Феликс было рванулся из кухни, но Светлана опередила его:
– Па, ну чего ты? Я сама…
– A-а, ну да, да. – Плач Ванюшки Феликс переносил тяжелей всех: стыдно признаться, но у него как будто сердце обрывалось, когда он слышал его жалобный слезный голос.
«Ну, а как же: дедушка, – ядовито усмехнулась про себя
Надежда развесила белье, а Феликс, пока из комнаты доносился плач Ванюшки, не находил себе места, то сядет, то встанет, и как же остро, ощутимо остро, до боли в сердце ненавидела его в эти секунды Надежда!
– Между прочим, – сказала она, – я ушла с работы. – Она знала: уж этим-то она обязательно проймет его.
Но Феликс откликнулся на ее слова не сразу, как бы не совсем понял их, а когда понял, уловил смысл, то и в самом деле разволновался, верней – взъярился:
– Ты что, с ума сошла?!
– А что? Сказала, что перехожу к тебе в лабораторию. Под твое начало.
Несколько секунд он смотрел на нее молча.
– Мне бездельницы не нужны.
– Ну ты! – отпарировала она зло. – Кандидат каких-то там непонятных наук. Ты не очень-то! – И тут же пожалела о сказанном: «Ну зачем опять? Господи, какая дура. Просто беспросветная, Господи…»
Взгляды их скрестились, как шпаги; но Феликс всегда был сдержанней Надежды, он понял – что-то с ней не то, простил ей ее слова, спросил как можно ровней:
– Что случилось?
– Ничего. Просто написала заявление. По собственному желанию.
– Почему?
– Потому что надоело быть бездельницей, как ты правильно заметил. Вот так уж сыта. По горло. Под самую завязку! – Она резанула ребром ладони по шее.
– А если серьезно?
– Разве тебя когда-нибудь интересовала моя жизнь всерьез? – А про себя подумала: «Ну вот, опять завожусь… Нет, так и помру дурой…»
– Всегда интересовала, – ответил Феликс.
– Всегда тебя интересовала только твоя жизнь. Жизнь родной мамочки. Жизнь Светланы. А теперь еще – внука. А наша с Наташей жизнь для тебя никогда ничего не значила.
– Еще что скажешь?
– А то и скажу, что где-то ты хорош, а где-то тебя днем с огнем не сыщешь!
– Мы развелись, и ты сама в этом виновата.
– А в чем виновата Наташа?
– Она – ни в чем. Ей просто не повезло, что у нее такая мать.
– Зато повезло с отцом.
– Чего ты от меня хочешь?! – спросил он резко, в упор; ему надоело это фехтование словами.
Господи, если бы когда-нибудь она смогла ответить на этот вопрос! Если бы когда-нибудь ей дали возможность ответить на предельной искренности, глубоко, прямо! Впрочем, кто не дает ей такой возможности? Просто она не в силах ответить на элементарный вопрос: чего она хочет от него?! Не в силах! Она хотела его самого, всего, со всеми его слабостями и достоинствами, чтобы он принадлежал только ей, ей безраздельно, не могла она делить его с кем-то, делить и знать, что ей принадлежит только одна какая-то, ничтожная часть этого человека, она не рассчитала свои силы, вышла замуж за человека, у которого была семилетняя дочь, у которого глубоко в сердце свило себе гнездо глубокое горе: умерла первая жена, о нет, Надежда не жалела его, нет, она вышла замуж за него не из жалости, она любила его, как трудно было даже представить, что так можно любить на свете, но она не рассчитала свои силы, у него осталась мать, осталась дочь, он рвался между ними – между любимыми, а она тогда еще не знала, что это такое – когда любимый принадлежит тебе не весь, когда он рвется на части, она не думала, что любовь любимого к другим – это страшная казнь, потому что в какой-то момент ты осознаешь: ты – не весь мир для него, ты – не начало и не конец его жизни, ты – это ты, не больше, а тебе хочется большего, тебе хочется, чтобы никого, кроме тебя, не было для него на свете… Никого!